За окном запуржило - заметелило, не видно ни зги. Где-то во дворе подвывает Жучка. Она завсегда побаивается непогоды и потому просится в дом. Набаловали ее дети, а зря. Всю ночь выть будет, покоя не даст.
По коридору прошаркали шаги, то ли уставшие, то ли неуверенные. И замерли подле моей двери. От невыносимого ожидания – зайдет, не зайдет – перехватило дух. Неужто я его боюсь? Ну, уж нет! Я все ему сейчас расскажу, а там будь – как будет! И с этой решимостью я сама дернула ручку.
Пусто. Уж не на цыпочках ли, суженый мой сбег отсюдова? Значится и он боится?
Крайне престранно. А если Иван все рассказал брату, то теперь супруг мой камня на камне не оставил бы. Тут же, супротив всего, Василий Федорович хоронится. Это ужасно немыслимо!!! Голова моя пухнет, как пасхальный кулич. Господи, неужто все, с твоего благословения.
Я нашла его в кухне, за столом для прислуги. Он, в свете единственной зажженной свечи, трапезничал. Хотя ж и трапезой это не назовешь. Холодный кусок вяленого окорока и горбушка засушенного хлеба.
Хозяин, а ест словно вор – торопясь, крадучись. И пусть! Пусть вся жисть его теперь такая будет. Чужими душами попользоваться хотел, так и получай, чего заслужил! А я пойду на выход.
Но что-то удерживало меня от последнего шага. И только, когда муж мой проглотил весь хлеб, без остатка, поперхнувшись и закашлявшись, я поняла причину своей нерешительности.
Он не надкусывает его передними зубами, как бывало всегда, а засовывает в рот целиком.
54.
- Иван?
В ответ последовало молчание.
- Иван! Это же ты!
- Зинаида, Богом прошу, уходи!
Не слыша отклика, я бросилась ему в ноги, целуя их и поглаживая.
- Я знала, знала, ты вернешься ко мне!
Иван дернул ногой, дабы стряхнуть меня, как надоедливую собачонку.
Не обращая ровно никакого внимания на столь нерадушный прием, я в спешке спустилась в погреб за чугунком со свежим наваристым борщом и мясным пирогом, единственным, что сегодня не сгорело у Маланьи.
Да разве слыханно, чтоб мужа сухим куском морили!
Иван молча поглощал еду, уже не торопясь и не поперхиваясь. Какая я дура! Отчаянье совсем застило мои глаза, ежели не отличила я столь не похожих друг на друга людей.
- Иванушка, ты навсегда?
- Не по своей воле я сюда возвернулся и потому ненадолго.
- Остись! Что ты говоришь?
- Раз уж ты меня признала, то идем. Кое-что я тебе покажу.
Иван повел меня на улицу, далее, в дом напротив, в тот, где по вечерам никогда не горели окна. Я всегда удивлялась: отчего так? Богатый дом в почтенном районе, и пуст который год.
Иван отворил дверь, раздвинул тяжелые шторы на высоких окнах. Грязно-мутные стекла впустили в просторную гостиную свет зимнего дня.
В солнечных лучах многочисленные пылинки, вырвавшиеся из бархатных штор, закружили свой причудливый хоровод. В окне отличнейшим образом просматривался наш двор и дом. Будто бы на ладони.
Уж не отсюда ли я зачастую чувствовала потаенный и изучающий взгляд? Вон, к кухонному окну подошла Маланья, подперла ладонями пухлые щеки и задумалась. Бездельница, одно слово.
Вся гостиная завалена хламом. Я шагнула вперед, рассмотреть, что же это такое, и тот час же увязла ногой в маслянистой жидкости. Опустила глаза: стою в центре ало-красной лужи. Кровь?
- Иван, что это?
- Краска. Нечаянно разлил. Вот здесь я и жил время от времени, и работал.
Господи, как возможно было принять это за хлам? То картины, прикрытые тряпицами, мольберты с разводами красок невообразимых цветов, подставки под холсты.
Я потянула за край одной тряпицы, другой. Предо мной открылся новый мир застывших в вечности переживаний и воспоминаний художника.
Вот красивый дом, из мансардного окна которого вырывается пламя и густой черный дым. Дым тянется в пронзительно голубое небо, к солнцу и вот–вот накроет его своей беспощадной рукой.
Я смотрела и будто бы слышала крики о помощи, доносящиеся из дома. С превеликим трудом переведя глаза на другую картину, оттолкнула от себя наваждение.