- Простите, пожалуйста, мне кажется, мы проехали нужный поворот, – сказала Вера, оглядываясь на светофоры, оставшиеся позади.
- Не мельтеши. Сказано тебе - нам по пути.
- Нет, вы же уже едете в другую сторону, – занервничала девушка и незаметно взялась за ручку дверцы.
- Заткнись, овца, – зло процедил попутчик, достав из кармана пиджака черный продолговатый предмет. В сумерках салона пронзительным голубым светом устрашающе вспыхнула электродуга. - Надеюсь, этот аргумент подействует лучше, чем мои слова. И, поверь моему большому опыту, это очень болезненно и неприятно.
Также незаметно Вера отпустила ручку.
«Ну, встряла. Что теперь делать?»
Холодные капли пота струйкой стекли между лопаток.
«Куда везут? В лес, на городскую помойку? Ни один ли черт, все равно мне с двумя бугаями не справится. На дороге ни души, даже если выпрыгнуть из машины, помощи ждать неоткуда».
Сжав руки в кулаки и стиснув зубы, чтобы унять дрожь, Вера откинулась на спинку сиденья и в раздумьях уставилась в окно.
«Ладно, подождем».
6
16 декабря 1865 год. Дневник Мещерской. Нынче Василия Федоровича комиссия вновь отрядила в Крым, где он и пробудет без малого неделю. За то время можно успеть проведать Антона. Алешенька по брату шибко скучает. Жалкий мой, в который раз придется тебе великий праздник вне семьи встречать – в кадетском корпусе. Василий Федорович не позволил домой тебя свезти. Сколько было молитв послано Богу – все одно. Таков уж есть мой суженый.
Алешеньку не меньше того жалею. Хоть и растет он в любви и ласке, да видит ее только от меня, от матери. Отец его голубит, бывало и на колени к себе сажает в редкие минуты благожелательного состояния, на ухо что-то шепчет, и сынок мой, малыш неразумный, весело смеется.
Сердце мое в те мгновения переполняются счастием и благодарностью к Василию Федоровичу и покойному батюшке, устроившему судьбу мою. Но Василий Федорович немного спустя скидывает сына с колен и вновь волком смотрит и на меня, и на него, словно ничего и не было. И все же любит он его безмерно, хоть на вид не ставит этого.
Второго дня водил он Алешеньку к себе на службу, показывал древности, привезенные с Крыма. Там, близ Тамани ведутся раскопки, длительностью около года и, по словам мужа, довольно пребогатые.
Малыш мой был несказанно рад и за ужином несколько раз поминал братца, что, мол, и ему тоже интересно на то было бы посмотреть. При словах тех Василий Федорович помрачнел и, отказавшись от ужина, поднялся к себе в кабинет.
Ночью он, по своему обыкновению, не пришел в спальную. Может статься, над трудом работал. Пресильно хотелось бы в это верить. Вновь и вновь я не допускаю до себя мысль, что опостылело Василию Федоровичу супружеское ложе и сама я, жена его венчанная.
И в который раз стоит в ушах голос батюшки моего: «Срамница, блудница. Не позволю род мой спозорить перед кругом своим».
Как узнал он про грех мой, про то, что дитя я греховное под сердцем ношу, убить вначале хотел, даже руку для удара над головой занес.
Но пообдумал все и замуж решил меня выдать.
В своей среде, комильфотной и бонтонной*, мужа мне сыскивать не стал. Великосветское общество крайне на язык и на дела чужие презлое и злопамятное.
Выискал он хоть и дворянский, но захудалый и обнищалый род Мещерских, последнего представителя его, Василия Федоровича, человека до крайности славолюбивого и скалдырного**.
На том батюшка мой и сыграл. За то приданное, которое батюшка дал за душу мою, и губернаторской дочке не стыдно стало бы.
Мещерский с большой преохотой женой меня нарек. Я же, как увидела его по-первости, испугалась: лицо рябое, нос картошкой, губастый рот, словно бублик с дыркой посередке, в которую выглядывают крупные, как у лошади, зубы. Ему только за быком по пашне ходить, а не в салунах штаны просиживать.
Батюшка успокаивал: не воду, чай, с лица пить. Притерпится, прилюбится, радоваться надобно, что хоть такого муженька сыскали.
И взаправду, притерпелась я. И пусть ни любви, ни ласки отродясь от него не видывала, все ж некоторым расположением к мужу прониклась, как того батюшка желал и учил.
В ответ на мое послушание и покорность, муж обязанности свои спальные регулярно исполнял, и не без удовольствия для себя. Как с делом своим покончит, рычит и стонет в подушку, а после, меня блудней и мирской табакеркой обзовет, или того пуще, неудобь и описать - как.