Время было далеко за полночь, когда телефон Барышника начал разрываться от поочередных звонков мамы и бабушки, приехавших на несколько дней в Москву. Наконец, Ислам решился взять трубку, а мы, затаив дыхание, слушали чем все закончится.
– Алло… здравствуйте, нет, это Ислам. Володя? Володя спит… он сейчас не может подойти… да, он выпил лишнего и сейчас на кровати лежит в отключке… нет, сейчас вообще не вариант… мы его сами привезем, когда ему лучше станет… да, знаю я кто его дед… никто его не похищал… да, успокойтесь, пожалуйста! Хорошо, привезем… до свидания, – Ислам положил трубку.
– Бабка, – пояснил он, – ебанашка, думает, мы его похитили! Говорит, если до семи утра домой не привезете, всем пиздец будет. Утром дед приезжает.
– Надо будить этого хайвана.
– Пусть часок поспит еще.
К счастью через час или вроде того Вова таки вернулся к жизни.
Распрощавшись с Бабраком, мы вышли на улицу и стали ловить такси. Денег ни у кого не было, и мы решили ловить две тачки на всех в зависимости от маршрута, но даже при таком раскладе выходило, что едущим до конечной придется кидать таксистов. Мне выпало ехать с Барышником и Хуссейном, и я оказывался последним при любом раскладе. Впрочем, было уже все равно.
– Как ты? – спросил я Вову, когда мы погрузились к ничего не подозревающему грачу.
– Я в раю! – откликнулся Барышник, счастливый, что этот ад наконец-то закончился.
11
Прием на военную кафедру с Факультета мирового господства проходил еще осенью, в середине третьего семестра в трехзальном спортивном корпусе. Будущим военным психологам предлагалось пробежать трехкилометровый кросс на время и одиннадцать раз подтянуться на турнике – задача казалось бы не из сложных, но большинство представителей высокогорных кланов, учившихся со мной на одном курсе, явились почему-то вырядившись словно на похороны Аль Капоне. Сплошной массой в шерстяных черных пальто, свежевыглаженных брюках, блистая остроносыми летними туфлями, толпились они на расчерченной беговой дорожке, огибающей площадку с легкоатлетическими снарядами.
Первыми, разумеется, финишировали те, кто догадался явиться в кроссовках и, стоя возле засекающего время полковника, наблюдали за мучениями остальных.
– Хорошо бежит, – сказал насмешливо кто-то из ребят, глядя на заходившего на последний круг Фахри.
– Туфли жалко! – ответил я с горечью и отвернулся.
С перекладиной тоже возникли сложности – самые солидные из второкурсников, чей вес перевалил за сотку, а жопа была шире плеч, не могли подтянуться и раза. Однако, зло высмеяв их перед будущим взводом, наши солдафоны таки зачислили на кафедру всех желающих, невзирая на результаты. Занятия должны были начаться в марте. Нам всем предстояло коротко постричься и в следующие два с половиной года, напялив на себя нелепые офицерские гимнастерки и галстуки, убивать каждый понедельник на строевую подготовку, изучение устава и прочей херни под руководством неодупляемых вояк.
***
В первый понедельник марта, едва расквитавшись с зимней сессией, вместо факультета военного обучения я отправился в Австрию в надежде захватить в горах еще немного снега. Так, сначала проторчав на склонах, а затем в венских хойригенах, я вернулся в Москву к концу месяца и решил наведаться на войну.
Кафедра располагалась в здании социологического факультета, только вход на нее был с другой стороны здания. Нашим циклом руководили полковник Окорок и подполковник Пиздляев – бывшие военные летчики. Чисто внешне Окорок был типичным Собакевичем – прямолинейным и грубым амбалом, немного сутулым, с незатейливыми чертами лица и извечным прищуром, как у Доцента из «Джентльменов удачи». Впрочем, он оказался неплохим малым, чего нельзя было сказать о его напарнике Пиздляеве – скользком, но во всех смыслах страшно неповоротливом типе, с лицом сорокалетнего Батт-Хеда – узко-посаженными бегающими глазками и длинным, нависающим над тонкими губами, носом с лихо завернутыми крыльями ноздрей. Он отличался страстью к демагогии и патологическим неумением коротко и ясно выражать свои мысли. Так, за время пары он никогда не успевал прочитать лекцию целиком. Ознакомив нас с каким-нибудь понятием, он начинал буксовать, так и этак задрачивая одно и то же. У Окорока, напротив, вся лекция укладывалась минут в двадцать, после чего он чесал затылок и, не зная, что с нами дальше делать, рассказывал армейские байки или, наказав нам сидеть тихо, уходил в свой кабинет. Будучи нашим преподом, Пиздляев и сам учился на вечернем – получал второе высшее в МГЮА и, очевидно поэтому, считал себя светлой головой и ловкачом по сравнению с коллегами и тем более студентами.