Попарившись часок, я, шлепая по залитому водой полу, превратившемуся в маленькое море от наших прыжков в джакузи с холодной водой, добежал до брошенных на полу джинс – из кармана доносился «Полет Валькирий».
– Почему ты даже не потрудился предупредить меня, что не собираешься домой? – раздался из трубки возмущенный мамин голос, – где тебя носит?
– Я в Орленке, ма…
– Что ты там делаешь? Опять какую-то гадость употребляешь?
– Да нет, же! Говорю, я завязал!
– Ты меня в могилу сведешь! Умаляю, Марк, не убивай себя – ради меня хотя бы! – после развеселого второго курса маме везде мерещились наркотики и, надо сказать, небезосновательно.
Не желая лишний раз заставлять ее нервничать, я простился с ребятами и отправился домой.
Позже я узнал, что побегав от отца еще пару недель, Али таки явился с повинной, и был сослан черт знает куда. Из университета его бы все равно отчислили, и только жаль было Свету, ревевшую по нему еще целый день.
7
– Короче, эта толпишка вся куда-то снялась, и мы раз на раз с ним остались, – делился впечатлениями Муслим, – я на него, короче, смотрю и понимаю – живым из-за стола выйдет только один.
– И че ты, три веса первого один убрал?
– Не, ну, по ноздре его пустить я вывез, но по итогу он меня разъебал. Охуеешь, брататуха, клиническая смерть у меня была.
– Не пошло, да, – ухмыльнулся я.
– Скорая, короче, приезжает, меня – в реанимацию – чо, интересуются, с тобой? Я говорю – шаурмой траванулся.
Мы посмеялись.
– Только это между нами, братан.
– Базару нет.
После этого инцидента Муслиму пришлось взять академический отпуск и временно перейти на постельный режим. Он жил в небольшом номере с удобствами в одном из корпусов высотки на Воробьевых, отведенном под аспирантские общежития. Номер был надвое разделен тонкой стенкой. Одну из комнат занимал сам Муслим, другую – его мама, тихая интеллигентная женщина, проходившая в МГУ преподавательские курсы повышения квалификации или что-то вроде того. Иногда, после или вместо занятий, я заглядывал к нему в гости – дернуть шмали и пообщаться на актуальные темы.
Окнами комната выходила на улицу Академика Хохлова, по которой туда-сюда сновали машины и пешеходы. Всю обстановку составляли письменный стол с навороченным компьютером, стул с аккуратно сложенными вещами, и плотно заставленная учебниками книжная полка. Еще была односпальная кровать, застеленная зеленым пледом из грубой искусственной шерсти, какие выдают в советских больницах, поездах, детсадах и прочих казенных заведениях. Расположившись на ней, Муслим увлеченно точил швейцарский армейский нож и слушал мои рассказы.
– И чо, и чо? – заинтересованно переспросил он, когда я вскользь упомянул об инциденте, произошедшем накануне между телкой малыша Гагика и Хуссейном.
– Да ничо. Гагик ей зачем-то признался, что мы в выходные стриптизершу драли.
– И чо она?
– Чо она – лицо кровью налилось – стоит, ща взорвется. И, короче, Хусик подходит – че говорит, сестра, почему без настроения? Без задней мысли, просто поинтересовался. А она решила походу, что он ее подъебывает. Иди, говорит, нахуй, Хуссейн!
– Да ну на хуй, – увлеченно улыбнулся Муслим, – а он чо?
– А он ей – на нахуй – леща дал, да так, что с нее штукатурка посыпалась, – ответил я, и воспроизвел куцую, но резкую пощечину, – причем при Гагике это все.
– Аааа, хайван, – от удовольствия Муслим открыл рот и сморщился, а взгляд его сделался восторженным как у ребенка впервые увидевшего салют.
– Гагик даже не рыпнулся.
– Еще бы он, бля, рыпнулся! – возмутился Муслим.
– Ну, хуй его, братан, – покачал я головой, – если бы Алисе так по ебалу дали, я бы впрягся.
– На каком основании? – спокойно поинтересовался Муслим, и, не дожидаясь ответа, добавил, – это, братан, по беспределу было бы.
– Почему? Если мою телку ударили, я не могу за нее заступиться?
– Ну, смотри, – Муслим набрал побольше воздуха в легкие и сделался очень серьезным, так что я сразу понял: будет ликбез, – каждое действие рождает противодействие, так? Она его нахуй на каком основании выслала? Ни на каком? Значит, он имел право, в качестве противодействия, дать ей леща. А если бы Гагик в ответку Хусика воткнул, его бы за беспредел разъебали и впрягаться за него никто не стал бы, потому что он не прав.