— Ужасно жаль, Лес… впрочем, никто не виноват… Внезапная смерть и все такое… маленькая Луна… хорошая девочка была, славная… охуенно жаль… такой облом, чувиха, вот что я тебе скажу…
Лесли поднимает голову и смотрит на меня. Её худое бледное лицо выглядит словно череп, завернутый в полупрозрачный целлофан, глаза красны, словно мясо, вокруг — сплошные черные круги.
— Ты варить пошёл? Мне нужно вмазаться, Марк. Мне так нужно вмазаться. Давай, Марк, вари скорее…
Наконец-то от меня будет хоть какая-нибудь польза. По всей квартире разбросаны иглы и шприцы. Я пытаюсь вспомнить, какие из них мои. Кайфолом не раз говорил, что никогда не ширяется ни с кем из одной машинки. Врет он. Когда чувствуешь себя так, как я сейчас, разницы уже никакой. Я взял ближайшую ко мне, которая по крайней мере явно не принадлежит Кочерыжке — тот ведь сидел у другой стены. Если Кочерыжка до сих пор не инфицирован, то правительство должно немедленно направить в Лейт комиссию статистиков, потому что теория вероятностей явно дает здесь сбой.
Я извлекаю мою ложку, зажигалку, ватные шарики и тот белый порошок — состоящий в основном из «Аякса» или «Тайда», — который Сикер имеет наглость именовать героином. Все остальные сползаются вслед за мной в гостиную.
— Уйдите со света, ребята, — бормочу я сквозь зубы, отгоняя всех говнюков в сторону движением руки.
Я понимаю, что изображаю из себя крутого системщика, и ненавижу себя за это, потому что это отвратительно — когда кто-нибудь принимается разыгрывать эту роль у тебя на глазах. Никто из тех, кто побывал в этой роли, никогда не сможет отрицать, что власть развращает. Все ублюдки делают шаг назад и молча наблюдают за варкой. Моим ёбаным друзьям придется немного подождать. Это ясно без всяких слов.
— Марк! Марк! Открой дверь! Я же знаю, что ты дома. Я же знаю.
Это моя мама. Давненько я её не видел. Я лежу в нескольких футах от двери, ведущей в узкий коридор, который кончается ещё одной дверью, а за ней стоит моя мама.
— Марк! Пожалуйста, сыночек, открой дверь! Это. твоя мама, Марк! Открой дверь!
Похоже, что моя мама плачет: последнее слово звучит как «две-е-е-рь». Я люблю мою маму, люблю её очень сильно, но мне трудно подобрать слова, чтобы выразить это чувство, и поэтому трудно, вернее — почти невозможно, сказать ей об этом. Но я все равно люблю ее. Настолько люблю, что не хочу, чтобы у неё был такой сын, как я. Я хочу, чтобы она подыскала мне замену. Я хочу этого, потому что сомневаюсь, что когда-нибудь стану другим.
Я не могу подойти к двери. Ни за что на свете. Вместо этого я решаю сварить ещё один дозняк. Мои болевые центры говорят мне, что уже пора.
Уже. Боже, жить становится все труднее день ото дня!
В ширево добавляют слишком много всякого дерьма. Это видно по тому, как оно очень плохо растворяется. Какой все же гондон этот Сикер!
Надо время от времени заглядывать к старикам. Вот выйду и первым делом загляну к ним — разумеется, после того как доберусь до Сикера.
Ёбаный в рот.
А мы-то всего лишь зашли пропустить по рюмке. Совсем психом стал.
— Ты видел. Вконец ебнулся, — говорит Томми.
— Да забей ты на это болт, чувак. Не ввязывайся. Ты же не знаешь их дела, — говорю я ему.
Но я тоже это видел. Ясно как божий день. Он её ударил. Не залепил пощечину или что-нибудь в этом роде — врезал изо всей силы. Жуткое зрелище.
Я рад, что рядом с ними сидел Томми, а не я.
— Потому что я тебе, бля, сказал! Вот, бля, почему! — Парень снова орёт на девушку, но никому до этого и дела нет. Здоровенный детина за стойкой бара со светлыми волосами, завитыми «штопором», оборачивается и улыбается, а затем продолжает наблюдать за поединком в дартс. А из парней, играющих в дартс, никто даже не оборачивается.
— Тебе ещё? — Я показываю на практически пустой стакан.
— Да.
Как только я добираюсь до стойки, все начинается снова. Я слышу это, как, впрочем, бармен и детина с волосами, завитыми «штопором».
— Ну давай, валяй, сделай это ещё раз! — поддразнивает она его.
Она говорит словно привидение — громко и визгливо, но губы при этом не двигаются. Догадаться, что это её голос, можно только потому, что звук доносится именно оттуда. Блядский паб почти пуст. Мы могли с таким же успехом зайти в любое другое место. А зашли сюда.
Он бьёт её по лицу. Кровь брызгает из разбитых губ.
— Ударь меня снова, мужлан вонючий. Ну, давай!
Он бьёт. Она вскрикивает, а затем начинает плакать, закрыв лицо руками. Он садится в нескольких дюймах от неё и смотрит на неё, приоткрыв рот.
— Любимые дерутся, только тешатся, — улыбается гондон с волосами «штопором», поймав мой взгляд.
Я улыбаюсь ему в ответ. Не знаю даже почему. Просто хочется, чтобы все вокруг были друзьями. Я никогда ни одному мудаку не скажу об этом, но у меня начались проблемы с выпивкой. А когда у тебя проблемы с выпивкой, дружки начинают тебя сторониться, если, конечно, не испытывают аналогичных проблем.
Я смотрю на бармена — пожилого усатого мужика с седыми волосами. Он кивает и что-то бормочет себе под нос.
Я беру пинту пива из его рук: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не бей баб, — часто говаривал мне отец. — Только последние подонки так поступают, сынок». Тот гондон, который бил свою подружку, вполне попадал под определение моего отца. У него были засаленные тёмные волосы, худое бледное лицо и чёрные усики. Хорёк ебучий.
Я не хочу больше оставаться здесь. Я пришёл сюда спокойно выпить. Пару кружек, не больше, пообещал я Томми, чтобы тот пошёл вместе со мной. Я пытаюсь держать выпивку под контролем. Но где кружка, там и стопка. После пива мне всегда ужасно хочется выпить немного виски. Кэрол всё равно ушла к маме. «Обратно не жди», — сказала она. Я пришёл выпить кружку, но сегодня можно и нажраться.
Когда я возвращаюсь, Томми тяжело дышит и выглядит весьма напряжённо.
— Я же тебе, блядь, говорил, Гроза… — процеживает он сквозь сжатые зубы.
Глаза у клюшки распухли и не открываются, из губы всё ещё течёт кровь, челюсть свернута на сторону. Она тощая, так что складывается впечатление, что если он врежет ей ещё один раз, то девица развалится на кусочки.
И всё же она не унимается.
— Вот и всё, что ты можешь мне сказать. Больше тебе сказать нечего, — выплёвывает она слова в промежутках между всхлипами.
Видно, что она очень злится на своего парня, но в то же время себя ей тоже жалко.
— Заткнись! Я сказал тебе — заткнись! Заткни хлебало! — Парень вот-вот задохнётся от гнева.
— И что ты теперь со мной сделаешь?
— Ах ты сучья… — Кажется, что он собирается ударить её снова.
— Кончай, приятель. Не трогай её. Ты не в себе, — говорит парню Томми.
— Это не твоё ебучее дело! Не лезь в наши отношения, — тыкает тот пальцем в сторону Томми.
— Эй вы, там! Ну-ка уймитесь! — кричит бармен из-за стойки.
Гондон с волосами «штопором» улыбается, и пара игроков в дартс поворачивают головы в нашу сторону.
— А если я решу, что это мое сраное дело? Что ты тогда мне скажешь, а? — Томми наклоняется вперёд.
— Мать твою, Томми, остынь, чувак! — Я нерешительно хватаю его за рукав, думая о бармене. Но Томми тряхивает меня одним взмахом руки.
— Хочешь тоже схлопотать по морде? — говорит парень.
А ты что, думаешь, я буду просто так сидеть и ждать, когда ты мне врежешь? Ошибаешься, приятель! Ну-ка подойди ко мне, гондон штопаный! Иди, иди! — Томми явно раззадоривает противника.
Видно, что парень пересрался. Или вот-вот пересрётся. Томми — тот ещё лось.
— Это тебя не касается, — повторяет он, но уже без особой уверенности.
И тут баба начинает кричать: