Теперь, когда старик Бакстер отправился на небесные гастроли, его место занял сынок, у которого чувство юмора было развито примерно как у ракового больного в терминальной стадии. Каждый раз он приходит с твёрдым намерением взять свою ренту.
— РЕНТА! — кричит кто-то через щель почтового, ящика. — Рента!
Но это не домовладелец, это Томми. Какого хера этому мудозвону нужно от меня в этот час?
— Погоди, Томми. Сейчас открою.
Я вмазываюсь в болт уже второй день подряд. Когда игла вонзается в член, это выглядит как какой-то бесчеловечный эксперимент, который злодеи-ученые ставят над морским змеем. Под конец мне становится просто больно. Но затем моментально наступает приход, и ударяет в голову. Меня тащит с нечеловеческой силой, и я чувствую, что вот-вот сблевану. Я недооценил, с каким чистым говном имею дело, и замутил слишком крутой дозняк. Такое ощущение, словно тонкая струйка холодного воздуха врывается внутрь моего тела через похожую на след от пули дырочку в моей спине. Впрочем, это ещё не передоз. Надо дышать ровно и глубоко. Ну вот, отпускает. Отлично.
Шатаясь, я встаю на ноги и открываю Томми дверь. Знали бы вы, чего мне это стоило.
Томми выглядит омерзительно здоровым. Средиземноморский загар повсюду, выгоревшие на солнце волосы коротко подстрижены и уложены при помощи геля. Золотая серьга в ухе, светло-голубые глаза. Следует сказать, что загорелый Томми — охуенно красивый засранец. Загар ему идет. Симпатичный, общительный, умный и морду начистить не дурак. Глядя на него, следовало бы умереть от зависти, но этого не происходит. Скорее всего потому, что Томми недостаточно самонадеян для того, чтобы заметить в самом себе все эти качества, и недостаточно тщеславен, чтобы тыкать ими в нос каждому встречному мудозвону.
— Я поссорился с Лиззи, — заявляет он.
По его выражению трудно догадаться, чего он ожидает — поздравлений или соболезнований. Лиззи еблива, как кошка, но у неё язык змеи и взгляд, от которого яйца сжимаются в горошину. Я думаю, что и сам Томми ещё не разобрался со своими ощущениями. Он пребывает, судя по всему, в глубокой задумчивости, поскольку не замечает ни того, в каком я виде, ни того, как вяло реагирую на это заявление.
Я изо всех сил пытаюсь отрешиться от замкнутой на себе, любимом, героиновой апатии. В этом состоянии внешний мир для меня ни хуя не значит.
— Переживаешь? — спрашиваю я.
— Не знаю. Честно говоря, я жалею в основном о койке. Ну и ещё о том, что рядом никого нет.
Томми тяжелее в одиночестве, чем большинству людей.
Самые сильные мои воспоминания, связанные с Лиззи, относятся к школьным годам. Мы втроём — я, Бегби и Гари Макви — спрятались в Дюнах над беговой дорожкой, подальше от пронырливых глазенок Вэлланса, нашего классного руководителя, первостатейного нацистского ублюдка. Из этого укрытия мы наблюдали, как телки в спортивных майках и шортах бегают по дорожке, и набирались впечатлений для занятий онанизмом.
Лиззи бежала изо всех сил, но пришла все равно второй после Мораг Хендерсон по кличке Затычка. Мы лежали на животах, положив головы на локти, и смотрели, как Лиззи бежит с выражением злобной решимости на лице — выражении, с которым она занималась всем, чем угодно. Всем? Как только Томми смирится с утратой, я расспрошу его насчет секса. Нет, лучше не стоит… нет, всё-таки расспрошу. Ну ладно, вернемся назад: тут я услышал тяжёлое дыхание Бегби и увидел, как он двигает задом туда-сюда, поглядывая на тёлок, и бормочет:
— Маленькая Лиззи Макинтош… ну и сучка… я бы её трахал с утра до вечера… блядская жопа… блядские сиськи…
И тут он уткнулся лицом в дерн и замолк. Тогда я ещё не знал Бегби так хорошо, как я его знаю сейчас. В те дни он ещё не давал крутого — только пытался (наряду со многими другими). К тому же он боялся моего братца Билли. В каком-то смысле — честно говоря, во всех смыслах, — я цинично паразитировал на репутации Билли, пользуясь положением ближайшего родственника. Так или иначе, когда я схватил Бегби за плечи и перевернул его, моим глазам предстал испачканный землёй и истекающий спермой член. Гадёныш втихомолку проковырял дырку в дёрне перочинным ножиком и трахал землю. Я чуть со смеху не лопнул. Этот гондон Бегби в те дни ещё не был таким ублюдком, — это уж потом он уверовал в свою непогрешимость и превратился в полного отморозка — честно говоря, наша пропаганда тоже сыграла в этом определенную роль.
— Ты — грязная свинья, Франко! — говорит Гари, и тогда Бегби прячет в штаны свои причиндалы, затем хватает пригоршню земли со спермой пополам и бросает её Гари в глаза.
Тут я уже не мог сдержаться, потому что Гари взбеленился, вскочил и пнул Бегби, но попал только по подошве его кроссовки. Ну, тут он вообще вспенился, как молоко на плите. Если подумать, так это скорее о Бегби история, чем о Лиззи, хотя в основе её лежит именно тот отчаянный вызов, который Лиззи бросила Затычке.
Так или иначе, когда Томми сошёлся с Лиззи пару лет назад, большинство чуваков подумали: «Везёт же пидору!» Даже Кайфолому ни разу не удавалось вставить Лиззи.
К моему изумлению, Томми до сих пор так никак и не прокомментировал моё состояние, хотя, поскольку все атрибуты торчка были разложены на самом видном месте, можно было бы догадаться, что я уже на говне. Обычно при таких обстоятельствах Томми очень убедительно входит в роль моей мамочки, осыпая меня традиционным набором заявлений типа «ты губишь себя», «немедленно брось это», «неужели нельзя и дня прожить без этой гадости» и тому подобного дерьма.
А тут он мне говорит:
— Марк, что ты чувствуешь, когда колешься этой штукой?
В голосе его не звучит ничего, кроме искреннего любопытства.
Я пожимаю плечами. Мне не хочется говорить на эту тему. Эти учёные гондоны с дипломами в городском совете и университете задолбали меня этими беседами, когда я проходил консультации, но это мне ни хуя не помогло.
Томми тем не менее не отстаёт:
— Скажи мне, Марк. Я хочу знать.
Если хорошенько об этом подумать, то твой друг, особенно если ты вместе с ним побывал во всяких переделках — дерьмовых по преимуществу, — все же заслуживает того, чтобы ты хотя бы попытался объяснить ему, в чем тут дело, раз ты пытался втемяшить это даже ребятам из полиции мысли. Я набрал воздуху и начал речь. Говорилось мне на эту тему на удивление спокойно, внятно и легко.
— Трудно объяснить, Тэм, я никогда об этом особенно не задумывался. Ну, вроде как все вокруг становится более настоящим. Жизнь скучна и бессмысленна. Когда мы начинаем жить, мы на что-то надеемся, но потом приходится забить все надежды куда подальше. Мы осознаём, что рано или поздно сдохнем, так и не разобравшись, зачем жили. Тогда мы изобретаем всякие сложные идеи, которые интерпретируют различны ми способами реальность, но ничуть не прибавляют нам знания о действительно важных вещах. Короче говоря, мы проживаем короткую и полную разочарований жизнь, а потом умираем. Но перед этим мы успеваем заполнить её до отказа всяким дерьмом типа карьеры и личных отношений, чтобы создать иллюзию, что это всё не так уж бессмысленно. Героин — это честная штука, потому что он отбрасывает все эти иллюзии в сторону. Когда тебе хорошо с ним, ты ощущаешь себя бессмертным. Когда тебе плохо без него, ты понимаешь в сотни раз сильнее, какое жизнь, в сущности, дерьмо. Это единственный абсолютно честный наркотик. Он не изменяет твоего сознания. Он просто даёт тебе приход и вместе с ним — ощущение полного кайфа. А когда кайф проходит, ты снова видишь, как убог весь этот мир, но уже не можешь одурманить себя никакими иллюзиями.
— Хуйня, — говорит Томми. — Полная хуйня.
Скорее всего он прав. Задай он мне этот вопрос на прошлой неделе, я бы дал ему совершенно другой ответ. Спроси он завтра, он услышал бы тоже что-нибудь новенькое, но в настоящий момент я придерживаюсь той точки зрения, что ширево помогает, когда все остальное в мире начинает казаться скучным и бессмысленным.
Основная моя проблема заключается в том, что как только я чувствую возможность или ощущаю реальный шанс добиться чего-то, чем, как мне казалось, я хотел обладать, будь это девушка, квартира, работа, образование, деньги и тому подобное, предмет желания сразу начинает казаться мне таким унылым и банальным, что теряет всякую ценность в моих глазах. Героин — совсем другое дело. От него так вот запросто не откажешься. Он тебе этого не позволит. Пытаться завязать с ним — это самый большой вызов, который ты можешь бросить жизни.