Разговор, подслушанный мною как-то в кухне, хрен знает когда. Отец:
— Что-то не то творится с пареньком, Кэти. Сидит дома день-деньской. Это ненормально. Стоит только на Билли посмотреть.
Мать:
— Он просто совсем другой, Дэйви, вот и всё.
Другой, чем Билли. Совсем не такой, как наш Билли. Билли всегда легко было узнать по тому, как тихо, без всякого шума, он подкрадывался по твою душу. Без крика, без визга, ничем не выдавая своих намерений. Здравствуй и прощай.
Я подвожу на машине Томми, Кочерыжку и Митча. Они не заходят в дом и быстро уезжают. Я вижу, как моей прародительнице, которая вне себя от горя, помогают выйти из такси её сестра Ирэн и свояченица Элис. Фоном этому служит кудахтанье тётушек из Глазго, я слышу этот ужасный выговор, который и мужчинам-то не очень идет, а в устах женщин звучит просто отвратительно. Эти древние кошёлки с вырубленными топором лицами чувствуют себя не в своей тарелке. Им привычнее ходить по похоронам престарелых родственников, где есть чем поживиться в смысле всякого барахла.
Мама вцепляется в руку Шэрон, подружки Билли, которая несёт впереди себя огромное пузо. И почему это люди всегда хватают друг друга за руки на похоронах?
— Он бы женился на тебе, несомненно, девочка моя. Никого у него, кроме тебя, не было.
Она говорит это так, словно хочет убедить не только Шэрон, но и саму себя. Бедная мама. Два года назад у неё было три сына, а теперь только один остался, да и тот — торчок. Несправедливо это.
— Как вы думаете, армия мне поможет? — слышу я, как Шэрон спрашивает у тетушки Эффи, когда мы заходим в дом. — Я же ношу его ребёнка… это ребёнок Билли… — настаивает она.
— Скорее с луны что-нибудь свалится, — замечаю я, но, к счастью, все слишком погружены в собственные мысли, чтобы расслышать мои слова.
Словно Билли. Он переставал обращать на меня внимание, как только я становился невидимым.
Билли, мое презрение к тебе крепчало с каждым годом. Оно вытеснило страх, буквально выдавило его из меня, словно головку из прыща. Разумеется, этому помогла холодная сталь. Великий уравнитель, помогающий преодолеть неравенство в физической силе, как выяснил вскоре на свою беду Эк Уилсон. Как только ты справился с первым шоком, ты начал даже любить меня за это. Любить и уважать меня как брата впервые за всю жизнь. А я стал презирать тебя ещё больше, чем прежде.
Ты понял, что вся твоя сила стала бесполезной, как только я открыл для себя холодную сталь. Её и бомбу. Не надо о сраной этой бомбе. Не надо
Я чувствую себя всё более и более неуютно. Люди знай себе наливают в стаканы и рассказывают друг другу, каким охуительным чуваком был мой братец. Поскольку я не могу сказать о нем ни одного доброго слова, я молчу. К несчастью, один из его сослуживцев — тот самый, что с кроличьими зубами, которому я послал воздушный поцелуй, — подгребает ко мне.
— Ты же был его братом, — говорит он, выставив резцы на просушку.
Сразу можно было догадаться. Ещё одна оранжистская лицемерная сволочь из Глазго. Неудивительно, что он сразу снюхался с отцовской родней. Все сразу обращают на нас внимание и таращатся в нашу сторону. Вот ведь доставучий кролик попался!
— Разумеется, я, как вы выразились, был его братом, — игриво соглашаюсь я.
Я вижу нарастающее со всех сторон негодование. Надо начинать играть на публику.
Лучший способ задеть её за живое, не прибегая к компромиссам с отвратительным лицемерием, которое уроды, заполнившие эту комнату, выдают за правила хорошего тона, это воспользоваться каким-нибудь клише. Люди любят клише в подобных ситуациях, поскольку в этих случаях звучат убедительно и имеют значение.
— Билли и я не очень ладили между собой… — начинаю я.
— Ну и что, vive le difference[20][Да здравствуют разногласия! (фр.)]! — восклицает Кении, мой дядя по матери, стремясь поддержать меня.
— …но в одном мы все же были одинаковы — мы оба любили добрую выпивку и хорошую беседу. Если бы он увидел нас сейчас здесь, он бы умер от смеха, глядя на наши постные рожи. Он сказал бы: да веселитесь же вы, чёрт вас возьми. Здесь собралась вся наша семья и все наши друзья. Мы не виделись так долго. Мы посылали друг другу открытки:
Билли!
Весёлого тебе Рождества и счастливого Нового года
(не считая времени с 3:00 до 4:40 первого января)!
Марк
Марк!
Весёлого тебе Рождества и счастливого Нового года!
Билли
Да здравствует ХМФК[21][«Харт оф Мидлотиан» Фан Клуб.]!
Билли!
С Днём рождения!
Марк
Затем появилась Шэрон:
Марк!
Счастливого тебе Рождества
от Билли и Шэрон
Написано, разумеется, рукой Шэрон, так как Белая дрянь из Глазго, которая доводилась родней моему отцу, приезжала сюда на оранжистский парад каждый год в июле и иногда, если «Рейнджере» играли на Истер-роуд или в Тайнкасле. Мне всегда ужасно хотелось, чтобы эти гады остановились в Драмчэйпеле. Тем не менее моя надгробная речь была принята благожелательно, и все закачали головами. Все, кроме Чарли, который просёк, что у меня на уме.
— Всё шутки шутишь, сынок?
— Ну, если вам смешно, значит, да.
— Жаль мне тебя. — Он качает головой.
— Ничуть вам меня не жаль, — отвечаю я, но он уже уходит, по-прежнему качая головой.
Пиво «Макюэн Экспорт» и виски льются рекой. Теётушка Эффи начинает петь что-то в стиле кантри, пронзительное и гнусавое. Я подсаживаюсь к Нине.
— А ты у нас, посмотрю, прямо-таки расцвела как роза! — пьяно подлизываюсь я. Она смотрит на меня так, словно слышит это все не в первый раз. И тут я решил, что предложу ей улизнуть вместе со мной в паб «У Фокса» или в мою квартиру на Монтгомери-стрит. Разве закон запрещает трахать двоюродных сестёр? Может, и запрещает. Если все их законы соблюдать, то вообще ничего делать нельзя будет.
— Жаль Билли, — говорит она.
Я вижу, что она считает меня полным мудилой. Разумеется, она абсолютно права. Я тоже думал, что все, кому за двадцать, это полный отстой, с ними и поговорить-то не о чем. Думал, пока мне не стукнуло двадцать. Чем больше я живу, тем чаще думаю, что был, в сущности, прав. После двадцати вся твоя жизнь — это уродливый компромисс, робкая сдача позиций, заканчивающаяся смертью.
К несчастью, Чарли, он же Чик-чики-чик-чики-чики, обратил внимание на корыстную направленность моей беседы и двинулся в нашу сторону с целью спасти невинность Нины. Не думаю, что она сильно нуждается в участии неумытого протестанта.
Ублюдок отзывает меня в сторону. Когда я игнорирую его, он хватает меня за руку. Он уже порядочно нажрался. Он хрипло шепчет, и от него разит виски.
— Послушай, сынок, если ты не начнешь мотать отсюда колеса, то я тебе сверну челюсть. Если бы здесь не было твоего отца, я бы давно уже это сделал. Ты мне не по душе, сынок. Я тебя никогда не любил. Твой брат был в десять раз больше мужчиной, чем ты, торчок ты ебучий. Если бы ты знал, сколько горя ты доставил отцу и матери…
— Да говори уж… — обрываю я его.
Гнев кипит в моей груди, но я сдерживаюсь, испытывая утонченное наслаждение от того, что я вывел этого пидора из себя. Надо проявить выдержку. Это единственный способ вывести этого самонадеянного ублюдка из себя.
— Хорошо, я тебе скажу, умник ебучий. Я тебе сейчас так заделаю, что ты все свои университетские штучки враз забудешь.
Его мохнатый, усеянный татуировками кулак повисает в нескольких дюймах от моего лица. Я сильнее сжимаю стакан с виски в своей руке. Я не позволю этому уебку и пальцем до меня дотронуться. Если он только пошевелится, то познакомится с этим стаканом.
Я отвожу его руку в сторону.
— Если вы набьёте мне морду, то окажете огромную услугу. Мне будет позже о чем вспомнить, когда я буду дрочить. Вы же знаете эти наши университетские штучки: все мы, умники и торчки ебучие, просто кончаем, когда такие ублюдки, как вы, нам мозги вправляют. Больше-то вы ни на что не годитесь. Впрочем, я тоже готов вас кое-чему поучить. Если есть настроение, то можем прогуляться наружу в любую минуту.