— Да не обижайся ты, Аурел, я серьезно говорю. И начальство знает… Так что давай…
Корреспондентом оказался молодой человек с интеллигентным лицом, видимо, недавно окончивший университет. В его манерах странным образом сочетались застенчивость и некоторая развязность, но в целом парень произвел на Кауша приятное впечатление. Деловито достав из щегольского плоского чемоданчика блокнот с оттиснутым на твердой обложке названием республиканской газеты, он сообщил:
— В номер пойдет…
— Что значит — в номер и что — пойдет?
— В номер — значит срочно, — чуть снисходительно растолковал парень. — Ну, а что именно — вы, наверное, догадались: наших многочисленных читателей волнует дело Крауса.
— Боюсь, что в номер не получится. Суд еще не закончился, а-точнее, не начинался даже.
— При чем здесь суд? — удивился корреспондент, — ведь преступник, насколько нам известно, разоблачен и во всем признался.
— Информация у вас правильная, товарищ корреспондент. — Да, Краус разоблачен, и мы располагаем его признанием, но он еще не осужден. Он пока только обвиняемый, но не виновный. Улавливаете разницу? А посему давайте договоримся: это самое интервью я вам даю, но с условием, что вы опубликуете его лишь после приговора суда.
— Ну, это формальность, — растерянно пробормотал корреспондент. — А что я редактору скажу?
— Так и скажите, он поймет, а нет — ничего не поделаешь. В юстиции формальностей не существует.
Парень оказался напористым.
— Вы что, товарищ Кауш, не убеждены в его виновности?
— Абсолютно убежден, иначе бы в суд дело не передавал, но это убежденность моя, следователя. Повторяю: Краус пока еще обвиняемый. Виновным он станет только по приговору суда после тщательного судебного разбирательства собранных нами доказательств, когда суд от имени государства объявит его преступником.
— Значит, если я вас правильно понял, он пока невиновен? — корреспондент растерянно улыбнулся.
— Да. Сами того не подозревая, вы сформулировали принцип презумпции невиновности.
Интервью явно не клеилось. Парень сник. Теоретические рассуждения следователя представлялись ему скучными и отвлеченными, и Аурел «сжалился» над ним:
— Мы несколько отвлеклись. Что вас конкретно интересует? Спрашивайте, только уговор остается в силе.
Корреспондент оживился, взял отложенную было в сторону авторучку:
— Я доложу редактору о вашей… — он сделал паузу, подыскивая слово, — …просьбе. Если вы настаиваете… Начнем с того, товарищ Кауш, как, а вернее, почему вы стали следователем?
Кауш пожал плечами:
— Странный вопрос. Вроде и простой, а ответить трудно. Можно было бы сказать: потому, что окончил юридический факультет. А если я вас спрошу, почему вы стали работать в газете?
— Не знаю, так получилось, — нравится эта работа, давно мечтал стать журналистом.
— Вот и мне нравится моя работа, иначе бы не занимался ею. Только не пишите, пожалуйста, что, мол, следователь Кауш, отложив в сторону сильную лупу, через которую он только что изучал отпечатки пальцев матерого рецидивиста, потер кулаком усталые после бессонной ночи глаза, и ему вспомнилась родная сельская школа, любимый учитель, который заметил наблюдательного, трудолюбивого мальчика и которому следователь обязан выбором профессии. Никакого любимого учителя у меня не было, учился я средне, а на юридический поступил в общем-то по юношеской восторженности… или неопытности, как вам больше понравится. Очень романтичной представлялась профессия следователя. А где она, романтика эта? Дьявольски трудная у нас работа, трудная и ответственная. — Аурел говорил все это не столько для почти незнакомого ему молодого человека, сколько рассуждая вслух.
Корреспондент удивленно вскинул брови: Кауш положительно не укладывался в привычные рамки.
— Неужели жалеете, что выбрали эту профессию?
— Я этого не сказал и не мог сказать, — спокойно возразил Аурел. — Нет, совсем не жалею. Наша профессия нужна людям. Пока преступники не перевелись, кто-то должен очищать от них общество. И как только последний нарушитель закона исчезнет с лица нашей земли, с радостью поменяю профессию. Хотя бы журналистом пойду… — он улыбнулся.
Улыбнулся и газетчик. Однако продолжил свое наступление, задав традиционный вопрос о «самом трудном» деле.
— Ну, самое трудное — то, которое только что закончил. Последнее. Так уж всегда получается.
— Вот и расскажите о нем, я же, собственно, за этим и приехал.