Два учебных года каждый день она попадалась мне навстречу по утрам на одном и том же месте, в нескольких шагах от женской гимназии. И хоть эти мгновенья наших встреч были коротки, мы успевали обменяться долгим взглядом, очень долгим взглядом в очень короткое мгновение. Ни разу за два года ничего не изменилось в наших встречах: долгий взгляд, прикрытая улыбка — и уже виденье промелькнуло. Об этом «романе» узнали мои товарищи по классу. Видно, и в женской гимназии он стал известен: на меня оглядывались ее подруги. Только по окончании общими усилиями ее и моего класса нас познакомили.
Как грустно мне стало, когда нас познакомили! Отчего, не знаю. Ведь показалась она мне милее, чем прежде. Здороваясь, я крепко сжал ей руку. И вот сейчас, когда завывает ветер за темным окном вагона и мы мчимся черными коридорами меж низкорослых елей и сосен, я вижу ее: тяжелый пучок светло-русых волос на затылке, вздернутый носик и синие глаза, спокойные, бездумные.
После знакомства, при нашей второй встрече в садике при доме, где она жила, она подарила мне длинную, широкую розовую ленту из косы. Год спустя, при аресте, на осмотре в тюрьме мне удалось скрыть ленту, и ее не отобрали у меня. Но когда меня «за протест» так избили надзиратели в бутырской одиночке, что оторвались все пуговицы для подтяжек и сами подтяжки куда-то потерялись, я святотатственно подвязался розовой лентой и так ходил с неделю, пока откуда-то не раздобыл поясок. За неделю лента помялась, даже поистрепалась, но я продолжал ее хранить, и сейчас она лежит у меня в кармане.
Вдруг я открыл глаза и объявил Сундуку:
— Я поеду прямо на Москву.
Он спросил:
— Через Ярославль?
— Да!
— А почему так?
К этому вопросу я не был готов и ответил:
— Хочу скорее видеть кое-кого из близких.
— Не дело.
Но уговоры Сундука на меня не подействовали. Мне хотелось скорее увидеть «вздернутый носик». Сундук уступил, но сказал:
— Эх, ты! У меня под Москвой жена Агаша — и то ничего. А ты еще желторотый, желторотый воробей.
— Я уж и то отчаиваюсь, — сказал я, — как посмотрю на себя. Пожалуй, не выйдет из меня настоящий подпольщик.
Сундук рассмеялся. Я взглянул на него и не понял, как он считает: выйдет или не выйдет.
— Ты меня, наверное, за архангельского Благова ругаешь? — спросил я.
Сундук рассмеялся еще веселее и сказал:
— Нет, за него я тебя не ругаю.
Он помолчал, подумал и прибавил:
— За одно спокоен: приедешь в Москву — тебя направо, к ликвидаторам, не потянет. Как бы только не начал косить на левый глаз. В этом я еще не уверен: очень ты еще необъезженный жеребенок, брыкаешься.
В Вологде мы с Сундуком расстались, условились встретиться в Москве. Поезд в Петербург отошел раньше моего поезда на Ярославль. Когда Сундук уехал и я пошел к московскому поезду, мне показалось, что у меня изменилась походка, будто я потерял тросточку, на которую опирался.
Перед Ярославлем часа за полтора я пошел по вагонам в поисках попутчиков на извозчика через Волгу. В каком-то купе сидела богато одетая дама. Полки были заняты несколькими чемоданами. Я сел напротив дамы, заговорил с нею. Мы познакомились. Дама ехала в Москву.
В Ярославле я предложил ей переезжать Волгу вместе. Из вагона я вышел с ней, неся в каждой руке по чемодану. Разве кто бежит из ссылки с богато одетой дамой и с тяжелыми щегольскими чемоданами!
Переехав Волгу, мы должны были ждать поезда на Москву еще часа два. Я пригласил даму ужинать в ресторан в зале первого класса; ужин стоил дорого — семьдесят пять копеек «с персоны»; выбрал место на самом виду, посредине зала, под люстрой, за большим столом.
Во время ужина мне, видно было, как залетали в зал шпики, то один, то другой: вбегут, осмотрят зал по углам и скучающе повертывают обратно: народу в зале нет, только какая-то парочка щебечет за ужином.
При посадке я намеренно потерял свою спутницу. В вагоне я взобрался на верхнюю полку и проспал до самой Москвы без тревоги.
ГЛАВА IV
Вот и Москва! Выхожу с Ярославского вокзала. Меня несет людская волна, плывут вокруг мешки, сумки, узелки, кошелки — на руках, на спинах, на головах людей. Шумит, гремит, звенит трамваями Каланчевская площадь. Сотни извозчиков длинной вереницей тесно, оглобля к оглобле, построились под косым углом к тротуару и, вроде стаи гусей при перелетах, кричат, гогочут:
— Пожа, пожа, барин, пожа! Прокачу на вятской шведке! Пожа, по первопутку!
Как я люблю Москву! Но сейчас кажется она мне чужой. Куда идти?