— Ты, папа, говоришь всегда и всем, что у нас с тобой разрешена проблема отцов и детей, а сам упрямишься и все хочешь, чтоб я занималась тем, что тебе хочется.
— Ну конечно, ты упрямая! Я помню, Павел, когда все в Москве читали горьковские сборники «Знание», она не хотела их читать: «Все читают, а я не буду». И долго не читала. А потом, когда Горького стали травить в газетах, она сделала его своим кумиром. Так же у нее и с подпольем: когда революция была на вершине волны, Клавдия говорила, что главное для человека — самосовершенствование, спала на досках и ухаживала за заразной больной — женой водовоза: любовь к человеку в себе воспитывала. А как начали все критиковать революцию, засела за марксистские книжки и стала большевичкой.
Клавдия кивнула мне, хитро усмехнувшись на слова отца, и, повернувшись к нему, ласково потрепала его по руке:
— Папенька, милый, если б ты знал, как ты не понимаешь меня, как ты далек от правды, как ты сочиняешь то, чего нет и не было!
— Ну вот, подите ж! Оказывается, отец облыжно на родную дочь клевещет. Что вы на это, Павел, скажете?
— Пожалуй, я скажу, что у вас проблема отцов и детей еще не разрешена.
Иван Матвеевич весело расхохотался:
— Не разрешена, говорите? Совсем не разрешена? А почему так думаете?
За меня ответила Клавдия:
— Ну конечно, не разрешена. Папа очень обижается, если я посмею когда сравнить его с другими родителями… А ведь у всех родителей так заведено думать про взрослых детей, что они еще маленькие, что все у них от капризов. И ты, папа, не хочешь признать, ты считаешь капризом то, что для меня все, все… И ты утешаешь себя, и ты выдумываешь: «Это у нее каприз, это у нее пройдет…»
Иван Матвеевич прервал:
— Да я вас обоих иначе как маленькими ребятишками и считать не могу. Не могу и не буду. Подожду, когда подрастете.
Клавдия пошла проводить меня на ночевку в семью, где было вполне безопасно, потому что там никто не работал в революционной организации.
Мы шли с ней по Александровскому саду. Я держал ее под руку. Была холодная ночь. На звездном чистом небе висел светлый месяц. Его лучи сверкали синими переливами по сугробам у Кремлевской стены.
Вот и кончился мой первый день на свободе в Москве. Я был счастлив.
ГЛАВА V
Дня через два один питерский товарищ привез от Сундука паспорт Волайтиса.
Я зашел к Клавдии. Для этого у меня был деловой предлог, но если бы этого предлога и не было, все равно едва ли смог бы я не зайти. После нашей первой встречи, в день моего приезда, у меня не было случая побыть с Клавдией наедине. Теперь нам с ней надо было немедленно отправить по почте в Мезень Марии Федоровне «проходные свидетельства» Конвайтиса и Волайтиса.
— У меня заготовлена новая книжка «Шиповника», я принесу ее сейчас, — сказала Клавдия.
Она не позвала меня с собой за книжкой в свою комнату, а оставила одного ждать в столовой. Мне показалось, что она избегала оставаться со мной вдвоем. Вернувшись с книжкой, она позвала Аграфену:
— Груша, накрывайте на стол и зовите папу обедать. Павел, вы, конечно, пообедаете с нами?
— Нет.
— Почему?
— Я… я обедал.
— Так рано уже обедали?
— То есть я спешу, чтоб не опоздать к обеду.
— Напрасно не хотите остаться, очень огорчите папу.
«Огорчите папу» — это меня резануло: что-то с Клавдией произошло.
Когда мы стали заделывать свидетельства между неразрезанных листов сборника «Шиповник», наши руки сблизились. Я сжал ее пальцы. Она отдернула руку и отошла на несколько шагов.
— Заделывайте сами или отойдите, справлюсь без вашей помощи.
Какая она негодующая! Как оскорблена и удивлена! Но ведь, кажется, эта девушка поцеловала меня в вечер нашей первой встречи? Или это мне снилось? И мы ведь с нею шли вместе по Александровскому саду, и нам с нею светила луна.
— Слушайте, Павел, вы должны знать еще одно…
— Я все знаю… Мне больше ничего не надо знать.
— Нет, надо. Вы опять что-то не так понимаете… А я хочу вам сказать, что вчера отправила купцу Лужникову сто рублей. Эти деньги нам доставила лекторская группа при Московском комитете, это чистая выручка от двух лекций о чартистском движении.
Вошел Иван Матвеевич. Я не мог и не хотел ни о чем говорить. Мне надо было скорее, скорее остаться одному.
— Я ухожу, Иван Матвеевич, простите.