— Положим, в две минуты успеешь! А кто же приготовит эти митинги? — опять вмешался Ефим Иванович.
— Ну, хоть одного-то рабочего, нашего человека, на большинстве предприятий найдем. Главное, чтоб он до поры до времени молчал и предупредил только самых надежных, а за четверть часа до окончания работ пустил слух среди честных людей, что, мол, задержитесь у ворот на минутку, когда выйдете из завода, будет, мол, оратор, как в пятом году. Тут и получится мобилизация всех, кто о нас помнит, кто почитает пятый год. А остальные остановятся у ворот из любопытства. Тут и нужны огненные короткие слова, чтоб всем запали, всех взбудоражили, всеми запомнились. А на другой день после митингов мы возьмемся за работу, восстановим хоть маленькие организации на заводах. Другая наша задача — созвать делегатов от заводских партийных организаций на районную конференцию и выбрать на конференции авторитетный, стойкий районный комитет. Только помните, товарищи, что эти выступления вовсе не шаг к восстанию. Наши летучие митинги — это один из приемов организационной работы для укрепления нашего подпольного аппарата, чтобы через него лучше влиять на легальную работу и направлять ее, как нам надо. Поэтому, товарищи, строжайше рекомендуется при митингах избегать вооруженных столкновений с полицией. Вот я и кончил, товарищи. Вот это и надо сейчас же решить.
Мне стало хорошо, легко, когда я выслушал Сундука. Вот в этот же миг встать бы — говорить больше не о чем, кажется? — и идти бы действовать, как он сказал, — ведь все так ясно и все так нужно, и иначе быть не может.
Я оглядел других. Все сидели в раздумье. Кто смотрел вниз, на скатерть, уставившись в одну точку, кто старательно размешивал ложечкой сахар в стакане, кто рассматривал пятнышко у себя на рукаве. Никто не глядел друг другу в глаза. Очевидно, каждый как на острие устанавливал, определял свою точку опоры, спрашивал себя и взвешивал, как будет лучше для дела, как верней.
Степанида Амвросиевна была возбуждена и насторожена, как вспугнутая птица, приготовившаяся вспорхнуть. Она обводила глазами всех, как бы ища ответа, как будто хотела крикнуть: «Ну что же вы, ну скорее же расправьте крылья, взвейтесь и летите скорее! Зачем же медлите?!»
— Налейте мне, Степанида Амвросиевна, чайку, — попросил Ефим Иванович, — от речи Сундука у меня в горле пересохло.
Ефим Иванович снял очки, протер их не торопясь, снова надел и принял от хозяйки стакан. Мне показалось — руки Степаниды подрагивали, ее жгло любопытство: как же пойдет дальше? Она верила каждому из нас и каждому, видно, сочувствовала.
Ефим Иванович заговорил раздумчиво и плавно, медлительно и мягко, любовно ко всем, а особенно к Сундуку.
Тон и вид Ефима Ивановича показывали, что он и не собирается кого-нибудь убеждать, что это ему и не надо, что ему достаточно только растолковать всем нам — и мы поймем, а поняв, уж убедимся сами, лишь бы только поняли.
— Как же можно, почти не имея доступа на предприятия, оповестить и приготовить людей? Как сделать, чтоб оратора сейчас же не забрал городовой, который дежурит у фабричных ворот? Как можно задержать у ворот большую массу людей? Что можно успеть сказать в две-три минуты? И как могут люди вслушиваться в какие-то аргументы оратора, когда городовой будет свистать тревогу, когда сейчас же из всех щелей выползут все соглядатаи, когда каждый рабочий будет оборачиваться назад и ждать, не скачут ли на свисток городового казаки с плетьми, и в толпе будут шептаться, что из конторы уже звонят по телефону в охранку? А затем — как отступить? Как разбежаться на глазах у полиции? Как спасти оратора? Ведь это же, товарищи, почти равносильно тому, что мы провоцируем самих себя на полный разгром.
Ефим Иванович нарисовал перед нами точную картину, как все это произойдет и чем закончится. Меткие черты, детали, правдивые, из жизни схваченные штрихи, словечки — так живо все сливалось в неотразимый аргумент: какой простой, ясный, спокойный, уверенный в себе здравый смысл, неотразимый здравый смысл!
Общая сосредоточенность стала еще мрачнее. А Ефим Иванович продолжал:
— Ведь мы сейчас не отвлеченные вопросы решаем каждый про себя. Мы — как на поле битвы, на передовой линии огня, и где-то близко перед нами неприятель, и наше каждое маневрирование может быть им замечено и использовано. Мы ведь сейчас отступаем почти по открытой местности. А неприятель занял господствующие холмы. Мы под обстрелом свертываемся рассыпанными кучками и поодиночке, используя каждое прикрытие, каждую ложбинку, ямку, рытвину, кустик, камень, пень. А вот сейчас нам говорят, что нужно подняться, встать и сделать под огнем перебежку от одного прикрытия к другому. Надо все учесть, все примерить, все высмотреть.