Ефим Иванович сделал паузу и молча оглядел нас: сомнения, пожалуй, нет, слушатели в его руках. И тогда он нанес удар:
— Не подсказала ли тебе, Сундук, твое предложение какая-нибудь отравленная провокаторская подсказка? Об этом тоже в наше время стоит, товарищи, задуматься.
Слова эти прозвучали, как будто кто хлестнул плетью. Мне стало больно. Казалось, толкают к последней грани отчаяния, неверия, подозрения. Ефим Иванович все это разгадал и поспешил разъяснить:
— Меня надо понимать, что это только так выходит объективно, а не то чтобы Сундук нарочно, сознательно придумал такое.
Сундук в это время, наклонившись к Степаниде, рассматривал с нею серебряный подстаканник, ему одному поставленный, в отличие от других. Он на мгновение только отвлекся от подстаканника:
— Вали, Связкин, без извинений, не стесняйся.
Клавдия покраснела до пунцовости, по-видимому от обиды за Сундука, и сказала глухо, едва слышно:
— А как же, товарищ Связкин, раньше? Устраивали же летучие митинги у ворот?
— Когда?
— Еще год тому назад.
— Всего год! А эпоха, эпоха уже другая: реакция! — почти с каким-то торжеством сказал Ефим Иванович.
— А что предлагаете наместо этого? — спросил ветеран пятого года из моего подрайона.
У Ефима Ивановича в ответ были наготове трафареты из меньшевистских газет:
— Сейчас историческая тенденция такова, что, при состоявшейся сделке буржуазии с царизмом, рабочий класс исторически вынужден защищать в рамках нового режима прежде всего свои права на коалиции, то есть права объединяться в союзы, и прочее. Поэтому непреодолимое стихийное устремление многомиллионных масс должно вылиться в сбор петиций, отстаивающих право рабочих на объединение.
Ветеран спросил:
— А что такое петиция?
Ефим Иванович запнулся, но потом, очевидно, вспомнил книжечки со своей полки и ответил:
— История Англии и других парламентских стран знает примеры…
Я его перебил и объяснил ветерану громко:
— Петиция — значит просьба, прошение.
— Выходит, прошения предлагаешь, Ефим, подавать? — И ветеран добавил, не дожидаясь ответа: — Рассуждения у тебя ядовитые и храбрые, а предложения трусливые.
Ефим Иванович не обиделся на ветерана. Он повернулся к Сундуку и попросил:
— Расскажи ему, Дроздов, какой я трус и как мы под пули ходили в пятом году.
Сундук сейчас же поторопился «поддержать» Ефима Ивановича:
— Ефим Иванович ни пуль, ни нагаек, ни тюрем действительно не боялся.
Связкин вставил:
— И хозяев тоже.
Сундук подтвердил:
— Не боялся и хозяев. Он только, наш Ефим Иванович, боялся всегда своих меньшевистских идеек и был всегда от них в зависимости, а это уж они, а не его личная трусость, заставляли его бояться и хозяев и жандармов.
После Ефима Ивановича говорил Василий. Ему хотелось высказать сразу все: и личную обиду за то, что взяли от него оружие, и возмущение тактикой, предложенной Сундуком. Он торопился, горячился, перебивая самого себя, волновался.
— Сундук просит: «Только не стреляйте, только не вступайте, избави бог, в драку с полицией, будьте вежливы!» Легальщина вас заела! Митинги у ворот, под носом полиции, — это хорошо! Ну, поднимем этакую бучу, а для чего? Для того, видите ли, чтоб вежливость свою показать и чтоб лучше подготовиться к легальному съезду, то есть к блошиной возне, к выступлению на конференции фабрично-заводских врачей. Это, как говорится, обещал кровопролитие, а кончил тем, что чижика съел. Где наши принципы? Где наша непримиримость? Где наша революционность, я вас спрашиваю? Где энтузиазм, где беспощадная боевая стремительность, где?..
Василия перебил Тимофей:
— Будет зря кричать. Криком не возьмешь. Мы будем держаться, как Сундук сказал. Мы ему верим.
Связкин на слова Тимофея деланно трагически развел руками:
— Значит, своего в голове ничего нет, а как Сундук прикажет?
— А ты чего, Ефим, петушишься? У тебя небось своего в голове много! Сам, поди, бегал к своим профессорам спрашиваться. А по-нашему — дело ясно: на рожон лезть не надо, но и сложа руки сидеть не годится. Вот и считайте, что я речь произнес.
— Позвольте теперь кратко мне сказать, — встрепенулся товарищ, приглашенный из лекторской группы.
Он разобрал «преимущества и недостатки всех высказанных здесь соображений». И сделал это не без огня. Когда же дошел до выводов, то, устал ли он или не нашел в себе ни к чему предпочтения, стал как-то равнодушен и закончил речь при общем безразличии, однако с сознанием исполненного долга.