Авдотья Степановна не успела сказать мужу, что я у них, как снова позвонили. Пришел махаевец Сеня.
— Чего тебе, Семен? — спросил Связкин.
— Я об Василии беспокоюсь. Пришел у тебя справиться, кажись, забрали. А будь побольше народу, защитили бы.
— Я ничего не знаю. И пошел ты восвояси от меня!
— Уйду, уйду, Ефим Иванович. Только ты напрасно сердишься. Против тебя я ничего не возражаю, в своей линии ты прав. Рассказывают, ты в кашу им наплевал, отговаривал на митинг идти. Раз ты сказал: не надо, то самые степенные заранее решили не являться. Ну, а коль остались какие потемнее, толку не могло получиться. И шут с ними! Мне только Ваську жалко. Ни за что влип. А будь нас таких, как он, с десяток, мы бы восстание целое заварили, да не велено было им пускать в ход оружие. Они, как называется, мясного не кушают, иначе говоря — вегетарианцы; боевые дружины распустили: не то время, мол. Погонялка-то у них есть, а запрягалки нет. Вот и вышло, что киселем заговелись?
— Вытряхнул все, Сеня? Ну и ступай домой. Ничего я про Василия не знаю.
— Ах, ах! — сказал Сеня. — Сорвал им митинг, а теперь всех боишься?
— Ничего я не боюсь. А что я митингу хотел помешать — это дело моего убеждения. И не твоей голове об этом судить.
Сеня Вытряхай удалился. Я вышел из-за перегородки и молча остановился перед Ефимом Ивановичем.
— С нами крестная сила! — попятился Связкин.
— Может быть, опасаетесь, Ефим Иванович? Я уйду.
— Как же тебе, Павел, не стыдно? Неужели у меня ты не найдешь приюта? Я тебя готов грудью своей защищать. Оставайся у меня сколько хочешь.
— Нет, ты, Ефим, посмотри, как его отделали! Глаза бы я тем людям выцарапала, кто его не защитил.
Связкин не ответил ей. Авдотья Степановна обняла меня:
— Ну, иди садись, кормить буду.
Вспомнилось, как в Архангельске я не захотел остаться ночевать у меньшевика Благова. Мне стало жаль Авдотью Степановну. Что было бы с ней, если бы я прямо сказал, что не хочу сесть за стол с Ефимом Ивановичем и считаю его своим врагом! Я не отказался пойти к столу, но не мог не показать Связкину, что знаю его роль в нашей неудаче.
— У вас, Ефим Иванович, авторитет в типографии большой. Верно, что вы сорвали нам подготовку и, кроме того, во время митинга отозвали своих обратно во двор, а остальных напугали и разогнали?
Связкин посмотрел на меня, погладил бородку и сказал:
— Ну, об этом мы за закуской поговорим. Садись.
Меня взорвала его тупая уверенность в своей правоте.
— Не сяду. Мне пора идти.
Ефим Иванович очень хорошо видел и понимал, что со мною. Он, не торопясь, взял меня за рукав и посадил.
— Минутку выслушай меня. С твоей точки зрения я виноват, с моей — ты. Ну что же, борьба есть борьба, так я сказал бы другому. А тебе скажу: ты еще молод, и, ах, сколько еще воды утечет, сколько будет в тебе перемен! А я тебя люблю, и хотелось бы мне, чтоб ты заменил мне сына. Сколько лет я знаю тебя! Я открыл тебе дорогу к социализму, Павел. И что ж — разойдясь во мнениях, неужели мы теперь возненавидим друг друга? Благородно ли это будет? Я и сегодня люблю тебя, как любил вчера.
— Сегодня меня чуть не схватили из-за вас.
— Нет, Павел, тебя чуть не схватили потому, что ты следовал плохой тактике.
Связкин по привычке старого пропагандиста в кружках заговорил обстоятельно, разъясняя каждую деталь в наших разногласиях. Я его почти не слушал. Мне до слез хотелось есть. Но я запретил себе есть. Авдотья Степановна успокоилась: началось, мол, всегдашнее, привычное, заспорили о политике — дело мужское. Она приносила блюдо за блюдом и все ставила ближе ко мне. Незаметно для самого себя я отщипнул горбушечку от французской булки, затем машинально отправил в рот кусок ветчины. А Связкин все говорил. Когда я спохватился, оказалось, что я съел уже всю ветчину. Авдотья Степановна принесла и подвинула ко мне высокую стопку холодных блинов. Я отодвинул их от себя. И не помню, как затем снова придвинул. И только при каком-то уж очень фальшивом аргументе Ефима Ивановича я заметил, что съел и блины.
Меня клонило ко сну, перед глазами плавала круги тумана, во всем теле была ломота, и мной овладело безразличие ко всему на свете. Но, вспомнив, где нахожусь и что Связкин, «порядочный», «благородный» Ефим Иванович, на деле предал меня, я встрепенулся и сказал, что мне надо немедленно уйти. Ефим Иванович побежал к себе в комнату разыскивать для меня «фильдекосовый шарфик, чтобы закутать шею потеплее».
Я обнял Авдотью Степановну:
— Прощайте, Авдотья Степановна, я вас люблю, как мать.