— А ты карточку-то моего Витюши с собой носишь?
— Что вы, Авдотья Степановна, разве можно? Я человек нелегальный! По карточке, если найдут, до вас доберутся. Она в сохранном месте.
Я выбежал от Связкиных, не дожидаясь, когда вернется Ефим Иванович, нарочно, чтоб избежать прощания с ним.
Какая боль щемит в сердце! Какой тяжелый разрыв!
На лестнице я вспомнил, что, не желая того, я ведь обманул Авдотью Степановну: карточку ее сына я по забывчивости так и носил в кармане. Плохой я конспиратор.
Проходя мимо ларя, в котором я до того прятался, я разорвал карточку и бросил ее в ларь.
На другой день на явке я узнал, что Московский комитет постановил митинги прекратить. Было признано, что они уже дали хорошие результаты, а продолжать их сверх трех-четырех дней было бы нецелесообразно. Неожиданность нашего тактического приема уже прошла, полиция, несомненно, приняла меры. Но митинги, ранее назначенные, было предложено все-таки провести.
Сундук не проявил никакого интереса при моем появлении. Но, оказалось, он меня только и ждал.
— Пойдем, Павел. Нам тут освободили комнату для отдельного разговора с тобой.
Когда мы остались с ним одни, Сундук поставил стул посредине комнаты, посадил меня на него, а сам сел напротив, верхом на стуле, очень близко ко мне, лицом к лицу.
— Ну, расскажи, Павел, совершенно честно, как произошло все на митинге у типографии. Только говори все без утайки, как ты должен говорить перед партией. И давай только факты, а не голубые цветы на воде… Ну, говори.
— Сундук, я виноват в том, что лично не проверил подготовку к митингу, не дал всех нужных указаний, а положился на слова Василия и на партийную дисциплинированность меньшевика Связкина. Я виноват в том, что взял на себя ответственность за Василия, а сам ничего не сделал, чтоб держать его в руках.
— Ты знаешь, Павел, мы обвиняем тебя в большем, чем ты сказал.
— В чем же, Сундук, меня обвиняют и кто?
— Выстрел Василия сыграл на руку полиции и правым легалистам-ликвидаторам. Авторитет Связкина в типографии теперь возрос. Московский комитет обвиняет тебя в том, что по твоей вине нанесен огромный ущерб политической кампании большой важности.
— Сундук, позволь! Это уж слишком. Вы говорите о последствиях, а не о моих действиях. Не преувеличивайте моей вины. Я ее знаю и назвал ее. Я совершил организационный недосмотр, промах, проявил излишнюю доверчивость, может быть, также и несообразительность, обнаружил неопытность, пусть даже неумение. Но разве это имеет такое огромное значение?
— В политике все имеет огромнее значение. Если ты отклонился в своей тактике на один миллиметр, течение жизни отнесет тебя на целый километр. Политик шагнул на вершок, а общественное отражение этого шага, его тень, шагнуло на версту. Если ты занимаешься политикой, то какую бы ты ошибку ни совершил, она будет ошибкой политической. Мы как на войне, а на войне за всякую ошибку, за всякий промах кто-нибудь платит гибелью.
Я слушал ошеломленный. Как же это так обрушилась на меня такая тяжесть? У меня ведь на свете ничего нет, кроме нашего дела. Сундук продолжал:
— Ты обижен? Ты думаешь: вот ты проявил много хороших личных качеств — преданность, смелость, талант; мы знаем — ты прекрасно провел два митинга, очень хорошо говорил на третьем — а тебя ругают. Не обидно ли? Но посуди, Павел: какое облегчение делу от того, что у тебя это вышло не намеренно? Дело ждет от тебя не только воли, настойчивости, но также уменья и успеха. Ты вот голову опустил: я знаю твой характер, ты небось уж думаешь, что и в партии быть недостоин, коли совершил ошибку. Московский комитет мне поручил разъяснить тебе твою ошибку, но он поручил также сказать, что ошибку эту Московский комитет тебе прощает. Мы знаем тебя и ценим. Но, Павел, из всего этого ты должен сделать один вывод:
Мы своих ценим, но и закаляем крепко. Понял? А если понял, то голову не опускай. За битого двух небитых дают. Сегодня митинг у Бромлея ты проведи, но тебе дается право и отменить, если увидишь, что нельзя. Тебе будет трудно, поэтому возьми с собой на подмогу ветерана из твоего подрайона.
Когда мы вернулись с Сундуком в общую комнату, там были Миша и ветеран пятого года из моего подрайона: с моей легкой руки ему дали теперь конспиративную кличку «Ветеран».
Миша, взволнованный и возбужденный, рассказал нам, что у него на заводе поспешили устроить обсуждение программы предстоящего совещания по рабочему быту раньше, чем мы успели провести митинг у ворот.