В Серпухов мы отправились: Николай, я и его дядя с супругой. Клавдий Никитич не пожелал поехать с нами:
— К Архипу Коноплину никогда не ездил и никогда не поеду: он торгаш и плут.
Клавдий Никитич, как дворянин, презирал Архипа Коноплина, но, оказалось, он и Валерьяна Николаевича не жаловал:
— Я не выношу английского духа и хочу, когда все уедут, отдохнуть от Британии. Настоящие дворяне были только галлы, только во Франции. Галльский дух романтичен и бескорыстен.
Мне Николай рассказал, что Клавдий Никитич лишь называется «директор» беговой конюшни Валерьяна Коноплина, но что «он конюшнями не заведует, а приставлен только рассуждать о лошадях и конюхах». Делать он вообще ничего не может: все запутает и перепутает.
Когда мы приехали в Серпухов, Архипа Николаевича не было дома.
— А хозяин в Москве, — объявила нам Олимпиада Акимовна, экономка Коноплиных, плотная старушка под шестьдесят лет. Ее все называли Пияша.
— Раз Валерьян Николаевич приехал, то хозяин, значит, дома… Мы такие же хозяева здесь, как Архип, — отрезала Ксения Георгиевна.
— Ну, голубушка, ну, матушка, ну, раскрасавица моя пригожая, сказала! Как врезала! Меня, старую дуру, наставила, поправила. Хозяйка ты, хозяйка! Наш дом коноплинский стоит на двух ногах, как мир на трех китах, — два хозяина, две хозяйки, как две скрижали у Моисея и два клироса на амвоне. Дай-ка я тебе ножки из-под полости выпростаю.
Пияша кинулась к саням «выпрастывать» ножки Ксении Георгиевны из-под овчинной полости.
— Тяжела она, полость-то овчинная, для таких маленьких ножек, как твои.
— Простудишься, Пияша, — сказал ей Валерьян Николаевич, — на мороз без верхнего выбежала.
— Обрадовалась. В окно увидала. От радости и выбежала, в чем была. Да прямо от печки. А это никак гостюшку бог посылает к нам, — обратилась Пияша ко мне. — Гость на гость — хозяину радость.
Через тесовые сени нас ввели прямо в столовую.
— В комнатах шубочку снимайте, у нас сени холодные.
В столовой топилась голландская печь. Перед ней на коленях стояла и подкладывала поленья молодая девушка Настя, действительно очень красивая. Увидав нас, она поднялась, молча поклонилась и бросилась снимать с Ксении шубку.
С изразцовой лежанки сползла монашенка в грубых серых валенках. Она по-монашески положила руку поперек живота и низко склонилась перед нами.
— А, мать Серафима! Живая душа на костылях! — весело приветствовал ее Валерьян. — Когда к нам прибыли и долго ли погостите?
— На послушание в мир на месяц посланы мы за сбором пожертвований, храни вас бог; нынче-завтра и отбываем в другие места. Сорокоуст по усопшим монастырю нашему Елена Петровна заказала да годовую обедню о здравии всей семьи Коноплиных, храни вас бог, благодетелей наших. Может, и ваше какое будет пособие?
— Пожертвую и я… Ну, а шарфиков из кроличьего пуха и рукавичек, шапочек привезли? Или на заказ вязку принимаете? Мне фуфаечку бы связали.
Встретить нас вышла и Елена Петровна, мачеха Николая. Ей лет тридцать пять. Она похожа на древнюю икону греческого письма. Вся черная, темного отлива цвет лица, худа — что называют «кожа да кости»; глаза, струящие грустный свет, робкие и как будто молящие: «Я не трогаю вас, и вы меня не троньте». Коля с ней был нежен. Когда она к нему подошла, он поцеловал ей руку, потом другую. И Валерьян, видно, ее любил…
— Сестрица, Аленушка, здравствуй, свет!
Ксения сейчас же на него прикрикнула:
— Подумаешь, век не видались! Вчера расстались, нынче встретились, а у него уж и губы отвисли, и руки окисли.