— Видел, видел на вокзале всех вас, как вылезали, да не подошел, спешил на фабрику скорее… Из первого класса вылезали, а я по-бедному, в третьем ехал; мы народ рабочий, простой. Я обыденкой в Москву скатал: рано утром выехал, к обеду вернулся.
Пияша так и вилась вокруг Архипа Николаевича и все причитала:
— Дождались мы! Вернулся сокол наш, дождались незаступные заступника!
Архип Николаевич всех домашних облобызал и Пияшу в том числе. Он был в короткой куртке на лисьем меху и в валенках выше колен, на валенках калоши. Шапку он положил на лежанку, калоши не снял, куртку тоже не снял, только расстегнул. Пияше приказал:
— Вели дровец подбросить в лежанку.
Затем Архип Николаевич сел на стул и молча вытянул ноги. Николай сейчас же подбежал к нему и начал снимать валенки. Пияша толкнула Настю:
— А ты чего, шалава, истуканом встала? Тащи с другой ноги.
Настя опустилась на одно колено и потянула на себя другой валенок. Приступила она к этому неудачно: «Заело, не идет». Пияша поспешила к ней на помощь. Наконец разули Архипа Николаевича. Пияша подала ему кожаные сапоги.
Архип Николаевич крикнул:
— Настюшка! Вот что… Да позволь! Чего это ты глаза в пол, нос на квинту! Что я тебя, съем? Подними голову. Еще повыше. Смотри на меня. Да не так смотри, веселее. Я люблю веселых. Сбегай-ка в контору и зови Федора Игнатыча. Скажи, я жду, без него за стел не сяду. Беги бегом. Да постой, постой. Куда ты бросилась?
— За Федор Игнатычем.
— Ты вначале скажи: «Слушаю, Архип Николаевич», а потом беги.
— Слушаю-с, Архип Николаевич.
— Хорошо. Теперь беги.
Архип Николаевич обратился к монашенке:
— Ну, прискакала, божья нога? Что скажешь, мать Серафима? Как у вас там святые поживают? Как это говорится: святой, святой, а жрать хочет.
— Живем, Архип Николаевич, как бог подаст.
— Ну, бог подаст или не подаст, а вот Архип Коноплин тот уж обязательно что-нибудь тому подаст, кто на него поработает. От Елены Петровны что-нибудь получила уже?
— Как же, как же, Архип Николаевич, получила, она своей милостью нас не оставляет.
— Покажь, что получила. Ну, покажь!
Мать Серафима отперла ключиком и расстегнула кожаную сумку, которая у нее висела через плечо, ниже пояса.
— Вот, сто рублей от них дано.
— Покажь сюда. Подай.
Мать Серафима подала. Архип Николаевич вытащил большой аляповатый старомодный кошелек с поржавевшим ободком, положил в него сторублевку, которую взял у матери Серафимы, достал «четвертной билет» и дал его монашенке.
— И двадцати пяти рублей с вас довольно, не заработали больше. Дела-то нынче тугие. Так чего же, как говорится, тем богам молиться, которые плохо милуют. Молитесь лучше, подам всем богам по сапогам. А плохо будете молиться, не вам — другим монастырям жертвовать буду. Так игуменье своей и передай: будет мне в задуманном деле удача, куплю вам новый плат для антиминса и позолоту на царские врата новую сделаю, а не вымолите удачу — и ноги вашей чтоб в моем доме не было. А пока обедай нынче с нами.
Затем Архип Николаевич взялся за брата Валерьяна:
— Какие дела, братец, делаешь в Москве белокаменной? Чем порадуешь?
— Вот за границу на первой неделе поста ехать собрался с женой. Паспорта уже взяли.
— Сколько надо?
— Тысяч восемь дай.
— Почему же не восемьдесят?
— Я не сверх того, что мне дается, а согласен в счет моих личных расходов вперед. Да и пора бы мои личные увеличить тысяч до трех в месяц.
— А еще что?
— Ты говоришь: «А еще что?» — как к черту посылаешь. А я такой же наследник отца и такой же хозяин дела, как ты.
— Вот то-то и оно. Ты хочешь хозяином над делом быть, а, по-моему, надо мной и над тобой дело должно быть хозяином. Я вот тебя спросил, что и как у тебя. А ты меня когда-нибудь спрашиваешь, как я с делом управляюсь, как я тысячу шестьсот тридцать человек каждое утро на работу вывожу и ими правлю? Днем я покою себе не знаю, ночью сна мне нет. Здесь ли, в Москве ли — я всегда начеку, всегда в работе, всегда в хлопотах. Восемь тысяч тебе выкинуть на всякие там заграницы? А ты знаешь, какие мысли я из Москвы привез? В Москве сейчас товар с руками отрывают, любые сорта берут, на корню покупают. И о цене не толкуют. Московскую биржу не узнать. Такой горячки двадцать лет не было. Персия спрашивает наш товар, Турция спрашивает.
Валерьян захохотал:
— Ну, значит, в самый раз привалило!
И вдруг он закричал:
— Гарсон, дюжину устриц и бутылку шабли!
Ксения Георгиевна ласково ударила мужа по плечу и также захохотала в тон ему.