— Все будет хорошо, очаровательная хозяюшка. И за границу поедете. К утру завтра все разъяснится и уладится. Я вам стульчик сейчас подам. Садитесь, посидите со мной. Рассудите сами: разделитесь — хорошо, на проценты будете жить — хорошо. Но будете ли вы такие проценты с ваших денег получать, как прибыль с фабрики?! И какая вам радость в четырех стенах на Ордынке прозябать: щи хлебать, с горничными скучать, на картах гадать — и только всего удовольствия? А с фабрикой вы везде персона: без вас никто в Серпухове шагу не сделает, ото всех почет, и от исправника, и губернатор если приедет, то к вам с поклоном, и архиерей. И народишко перед вами шапку ломает. Да и в Москве к вам все на поклон пойдут. Фабрика богатеть будет, и профессора всякие валом к вам повалят, и стихи про вас сочинять будут, и все художники, и все артисты в ножки вам кланяться будут. А вы будете красотой и обхождением блистать и очаровывать, и очаровывать! Кого захотите, того до белой горячки и очаруете.
Ксения Георгиевна таяла, но не сдавалась:
— Да ведь он обманет, Архип-то, он нам поездку за границу расстроит. Посулить, может, и посулит, когда его прижали рабочие и мы, а потом хвостиком вертанет, как налим бескостный. Он ведь скупущий, он за копейку в церкви… звук издаст.
— Уж это вы, очаровательная, преувеличиваете. Архип Николаевич не скуп, он экономлив, он строитель. Ай, какой строитель! Он бы в Серпухове Суэцкий канал прорыл, да, жалко, моря под рукой в округе нету. Вот ведь для чего он старается, — не из жадности, а как бы всякую всячину в дело пустить. А что же, голубушка, поделать? Хлопочет, хлопочет Архип Николаевич. Оттого и растет у него все. Это как в огороде: покопаешь, польешь да выполешь — и взойдет, а не похлопочешь — не взойдет.
На вечерние блины было позвано к хозяйскому столу из «чад и домочадцев» и из «конторских» человек тридцать. За стол была посажена и Пияша, и сын ее Тимофей. Ради ли прощеного воскресенья или еще почему, но Тимофею, очевидно, была прощена его недавняя выходка.
К столу был приглашен и местный священник. Он был очень доволен приглашением и весь сиял, но, увидав монашенку Серафиму, омрачился и не удержался от замечания:
— А эта черная ворона чего здесь прыгает? Везде поспевают, побирушки ненасытные! Эк у них руки загребущие, глаза завидущие… Обидно, что им жертвуют, а свой приход оставляют в небрежении.
Архип Николаевич вышел к гостям, торжественный и важный. Он был в черном сюртуке, в крахмальной сорочке и «при медали»; волосы были аккуратно причесаны и обильно смазаны душистым репейным маслом. Со всеми он был натужно прост, натужно смиренен, чинен, тих, благообразен. Увидав, что за столом нет Валерьяна Николаевича, он тихо, усталым, постным голосом сказал:
— Настюшенька, попроси, любезная, к столу нашего братца. И скажи: если не придет, то я сам приду… звать. Скажи так, он поймет. Да чтоб скорее являлся и с супругою своею.
Валерьян Николаевич явился быстро и с супругою, но одеты они были, против моего ожидания, не парадно. Валерьян Николаевич был, как он сказал потом, в «расходном пиджачке», а Ксения Георгиевна — в платьице, сверх меры простеньком и дешевеньком, — уж не взяла ли напрокат у своей горничной?
Архип Николаевич принял это как вызов, как намек: вот, мол, в каком черном теле держит нас старший брат.
— Подите оденьтесь! — сказал он и при этом тихонько махнул им ручкой.
Супруги ушли и скоро вернулись в полном блеске: он — в смокинге, она — обвешанная и обсыпанная бриллиантами.
При первых блинах за столом было тихо. Младшие говорить не смели, а для старших еще не обозначилась желательная тема.
Тему нашел Федор Игнатьевич:
— Обозреваю стол, и уста мои немеют! Взгляните, какое изобилие плодов земных! Тут все дары Охотного ряда и Тверской. Мать всех закусок — селедка, паштет страсбургский; но масленичный бог, который краше всех, — это блин, произведение, созданное по вдохновению просвещенной Елены Петровны, руками многоопытнейшей ее помощницы Олимпиады Акимовны и иных подчиненных Акимовне младших стряпух. Поднимаю блин — взгляните на него: он не пухл, но и не жёсток, он не тяжел, но и в эфирности своей хранит вещественную плотность, он не толст, но и не слишком тонок, он мягок, но хрустит.
Речь Федора Игнатьевича была сигналом к горячим спорам, сладким воспоминаниям, к веселью.
— У Егорова в Охотном хороши блины!..
— Нет, у Тестова лучше…
— Я люблю блины со снетками.
— А я — с молоком, замороженным сосульками.