— Рад госпоже, как меду на ноже, — и лизнул бы, да обрежешься.
Кое-как я успокоил Свильчева, но окончательно разуверять его не стал. И он остался при своем мнении:
— Значит, на волка зря поклеп, это зайцы кобылу съесть хотели?
Мне пришлось повернуть обратно к дому. Он пошел проводить меня.
— Соблаговолите мне секунду времечка для разговору. Мне с вами любопытно. Вы не нашего покроя. Вас с других полей ветром занесло на наши гумнища. Желаете, откроюсь?
Я остановился. А он не сразу заговорил: непохоже на себя застеснялся.
— Я ведь очень до всего интересант. Во мне черт знает чего намешано. У меня еще дорога не выбрана. Я, конечно, книжек не много читал. От чтения, говорят, мозжечок киснет. Я больше на практике все взвешиваю. Как пишется в газетах — злобой дня любопытствую. Вы знаете, здесь забастовочка разыграться хочет? И вот я рассуждаю: какая корысть может заставить человека рабочего, да еще семьянина, работу бросить, заработком жертвовать, службой рисковать, семью в недостатки ввергнуть? Откуда происходит такое взбаламучение в человеке? Ведь главное на свете — своя выгода. А какая же выгода в лишениях? Бывает, конечно, человеку и рассерчать на что-нибудь одно удовольствие. Бывает, и поволноваться — одна приятность. Но это — блажь, это баловство, это — на раз в жизни. А чтоб постоянно изводиться, то кому охота? Вы не глядите, что я ко всему с усмешкой. Всякое существо спрашивает себя: зачем живет, чего ради мучается? А моя какая жизнь? Я здесь ко всякой бочке гвоздь, ко всякому окоренку затычка, каждой грязи отмывалка. Со стороны глядеть: Свильчев, мол, доносчик и переносчик от тех к сем, да от сех к тем. Но чем я иначе могу дорогу себе пробить? Как могу в какой иной лаз к своей выгоде проползти? Иногда, правда, прикинешь: будто всем не свой; не зря старики говорят: переносчик — как у реки перевозчик: надобен на час, а там и не знай нас. Мать говорит: «Терпи», — но я терпеть не хочу. Наши рабочие хоть тем утешаются, что фабрикантов не чтут и все время на них косо смотрят. Какая польза из того? Холуй на барина три года серчал, а барин и не знал. Не в гордости и не в чести дело. Наша Дунька не брезгунька и мед сожрет. Надо жить, как набежит. Все уди, что плывет, что к берегу привалит, то и крючь.
— А вы что же ночью на улице по такой погоде делаете?
Обидевшись, что я пренебрег его философствованием, он сердито отрезал:
— Носом окуней ловлю.
Два дня прошло, а мне все не удавалось пробраться к Агаше, чтобы рассказать, как боятся стачки Коноплины и что теперь самая пора бастовать и не уступать ни в чем.
Пока же Архип Николаевич торжествовал: стачка не возникала, рабочие, по-видимому, склонялись уступить.
Валерьян и Ксения готовились к отъезду за границу. Мир в семье Коноплиных восстановился. Гощенье мое у Коноплиных становилось неудобным: Николаю пора уже было возвращаться в Москву к лекциям. Он стеснялся напомнить мне об отъезде и оставался в Серпухове, очевидно, единственно из-за меня. Архипу Николаевичу мое пребыванье чем-то мешало. Однажды за столом он намекнул: «Кабы мы были только своей семьей, я бы сказал иначе, а то лишние бревна есть». Но я заставил себя пренебречь этим намеком, щепетильность была бы недопустимой роскошью в том важном деле, которое мне надо было исполнить.
Наконец выбралась минутка, когда я смог миновать слежку Свильчева: пришли священник и дьячок с «постной молитвой», и Архип Николаевич приказал кликнуть всех домочадцев к себе. Я исчез, когда все опустились на колени.
В рабочем корпусе я постучал из сеней в комнату Агаши. Никто не отозвался, хотя из помещения доносились голоса. Подождав, я открыл дверь и услышал плач и смех одновременно. В комнате были худощавый старик, похожий на Василия Шуйского, женщина, обличьем напоминающая Агашу, очевидно ее сестра Мавруша, и на кровати, среди вороха тряпья, девочка лет восьми.
Женщина обнимала девочку и покрывала поцелуями ее темечко и косички; девочка, отбиваясь, смеялась и плакала. Старик уговаривал их:
— Да будет, да полно, да перестаньте, — и хмурился, сам, видно, еле удерживая свое волнение.
Мое появление вызвало испуг. Все трое сразу враждебно насторожились.
Я спросил об Агаше. На лице женщины вспыхнул страх; выражение ужаса перекинулось сейчас же и в глаза девочки. Старик укоризненно пояснил мне:
— Что вы по домам лазите? Напугать можете. Девочка у нас и без того убога. Жалость имейте. В контору бы Агафью звали, если уж допекать собрались.
Это «приветствие» без дальнего объяснило мне настроение рабочих и их семей: не примиренность была в атмосфере, а готовность к испытаниям, — не иначе как они решились на что-то необычное, коли ждут ударов.