Под конец своей речи Федор Игнатьевич немного попенял рабочим за их «пристрастие к горькой»:
— У нас все норовят и в праздник, и в будни черта под хвост лизнуть, а семьи от того в недостатке… Метну я камушек и в огород хозяина, — жалко его нет здесь, — закончил Федор Игнатьевич, — смелее следовало бы хозяину обороты расширять, а не класть деньгу в сундук, а всю ее шире в дело обращать. Ему бы больше прибыли было, а от прибылей фабрики и рабочим хлеб бы лишний перепал. Не так ли я говорю? Вот и досталось от меня всем сестрам по серьгам.
Меня удивило отсутствие ротмистра Шольца. Я предположил, что это тактический ход серпуховского Марка Антония — удалить на время переговоров этого палача. Но мое предположение не оправдалось, Шольц появился к концу речи Марка Антония. И, появившись, сейчас же заговорил:
— Ну, ну, будем держать порядок, будем работать.
Толпа сейчас же уловила легкий немецкий акцент. Шольц, видно, очень нравился самому себе и тоже вздумал пошутить, как Федор Игнатьевич. Но шутки его вызвали в толпе движение обиды: все знали, что произошло ночью и какова в этом была роль Шольца. Однако ротмистр не заметил, что толпа недовольна его шутками. Продолжая играть роль простачка, он переврал русскую поговорку:
— Как наш многоуважаемый управляющий, я тоже скажу, что надо дать всем сестрам серьгами по ушам.
Раздался враждебный смех. Немец на мгновенно смутился. Зябкий старичок раздраженно крикнул:
— То-то все норовите по ушам! Покороче бы руки-то свои держали, было бы деловитее!
Шольцу стало досадно за свое минутное смущение, и в нем встрепенулся жандармский дух. Он угрожающе зарычал на старика:
— Твоя фамилия?
— Зачем вам моя фамилия? Я говорю то, что все думают. Спрашивайте фамилии всех нас.
— А я спрашиваю тебя: как твоя фамилия? Отвечай, когда я приказываю.
— Ну, Федотов. Зачем вам? Федотов я. Вот, Федотов.
— Имя?
— Да будет вам запугивать нас: «Фамилия! Имя!» Я тридцать лет у Архипа Николаевича работаю, меня все знают, и на меня никто еще не кричал и руки не подымал. И никто не посмеет поднять.
В толпе одобрили старика:
— Правильно, Федотов!
Искусственно созданная атмосфера патриархального благодушия и взаимного приятельства мигом улетучилась, и сразу вскрылась та настороженность, с которой рабочие пришли на эти переговоры. Шольц проваливал дипломатию Марка Антония. Не зная, как поступить со строптивым стариком, Шольц повернулся к Федору Игнатьевичу:
— Господин управляющий, скажите мне, как зовут этого человека и кто он?
Федор Игнатьевич молча обратился к собранию, пожимая плечами и разводя руками: смотрите, мол, меня хотят от вас отделить, но я — ваш и меня от вас отделить нельзя.
— Господин ротмистр, интересующий вас человек находится перед вами, и вы можете прямо от него узнать все, что вам будет угодно.
— За такой ответ тебе, Федя, от меня спасибо, — сказал торжественно старичок.
Растрогавшись, он снял картуз и размашисто поклонился Федору Игнатьевичу.
Марк Антоний снова перетягивал весы на свою сторону.
Шольц с раскрасневшимися ушами стоял в нерешительности. Он наклонился к Федору Игнатьевичу и начал шептать ему, делая укоризненные жесты. Федор Игнатьевич подчеркнуто отнекивался и отмахивался от ротмистра. Шольц, негодуя, прервал разговор, отскочил от управляющего и приказал жандармам:
— Возьмите на допрос этого человека!
Жандарм подошел к старику. Люди зароптали. Послышались даже угрозы. Федор Игнатьевич замахал руками, что-то закричал, но среди шума не было слышно слов. Он подошел к Шольцу и высоко над головой поднял руку, давая знать толпе, что хочет говорить с офицером. Шум не сразу, но затих.
— Я прошу вас, господин ротмистр, от имени нашей фирмы и за моей личной ответственностью — не наказывайте Анисима Егоровича Федотова, старого нашего рабочего, земляка и односельчанина самого Архипа Николаевича.
Шольц уперся и, не слушая Федора Игнатьевича, сделал знак жандарму исполнять приказание. Федор Игнатьевич стал между Федотовым и жандармом и снова обратился к ротмистру: