— Под лавку! — тоном командира прошептал он мне, а сам, не меняя позы, продолжал чистить апельсин.
Я быстро опустился на колени, заполз под сиденье и лег как можно ближе к стене, лег — и сейчас же ужаснулся наивности всей своей затеи. Все, что я только что проделал, показалось мне таким глупым и рискованным ребячеством, что я решил вылезти и поскорее вернуться на старое место. Но послышались шаги, кто-то пробежал по вагону.
Потянулись мгновения, для меня долгие-предолгие. Кажется, дыхание мое остановилось.
Затем вдруг в вагоне зазвучали громкие голоса, поднялась суета, кто-то о чем-то спрашивал, что-то кричали, кто-то постучал в купе, остановился на пороге, до меня донесся голос шпика:
— Не изволили заметить, ваше благородие, не пробегал никто мимо вашего купе?
— Сквозь закрытую дверь, голубчик, можно ли видеть? — с ленивой растяжкой сказал офицер.
Я восхищался его рассчитанным безразличием. А дальше вошел Шольц и выругал шпика за то, что тот влез к офицеру.
— Опростоволосились они у вас в чем-то? — с той же ленивой растяжкой спросил Шольца офицер.
— А вы, я вижу, любитель опереток, — сказал Шольц, уже сильно захмелевший.
— Почему же я именно любитель опереток?
— Как это там поется, что, мол, всегда жандармы опаздывают и попадают не в такт.
— Не знаю такой оперетты.
— Это ваше дело. Но у меня все уже благополучно. И никто не опростоволосился. И злорадствовать никому не придется. Может быть, никто и не убежал, а может быть, и убежал, но уже пойман. А может быть, я так и решил сам: арестовал и отпустил за неимением чего такого. В мои дела прошу не вмешиваться. Да будет ясно, и позвольте откланяться.
Я-то ждал, что Шольц, даже убежденный в том, что меня уже нет в вагоне, все-таки из озорства и неприязни к артиллеристу произведет осмотр купе, но оказалось, что я не знал еще, как щепетильно и уязвимо жандармское самолюбие и как сильно боится жандармский офицер попасть впросак в присутствии армейского офицера. Шольц ушел.
Я слышал затем, как шарили по пустому вагону, как бегали по путям: раздалось даже два выстрела где-то неподалеку.
Артиллерийский офицер ничем ни разу не обнаружил, что он ощущает мое присутствие в своем купе. Меня для него как бы не существовало. Отчего это? Осторожность, равнодушие?
По прошествии целой вечности мы приехали в Москву. Я слышал, как опустел вагон. Было какое-то пустое мгновение, когда я, по-видимому, мог свободно и без помех выйти, но я это мгновение упустил: не хватило решимости на новый риск. Наконец я услышал, как заперли купе на ключ.
Очень долго вагон стоял без движения. Потом его начали гонять по путям. Потом он снова остановился. Прошла ночь.
Ранним утром я услышал звонкие женские голоса. Щелкнул замок, открыли мое купе; очевидно, должна была начаться уборка. Воспользовавшись минутой, когда купе осталось пустым, я вылез. Но только я выпрямился, на пороге показалась молодая женщина со щеткой в руках. Увидев меня, она вскрикнула и убежала. Я остался на месте в полной нерешимости. Но она сейчас же вернулась.
— Уходите отсюда скорее, пока никто не видит.
Она жалостливо покачала головой.
— Я испугалась сначала, думала — вор. А какой же, говорю себе, это вор, — такой миловидный, чисто велосипедист или студент. Ну ступайте, мало ли чего в жизни бывает.
В ее красивых глазах мелькнуло лукавство. Я взял ее за плечи и поцеловал в сочные губы.
— Спасибо!
Уж очень она была хороша, уж очень было свежо утро. Уж очень было радостно мне, что так невероятно все кончилось.
Часть вторая
НА ИСХОДЕ НОЧИ
ГЛАВА I
Когда я освободился из своего заточения в вагоне и вышел в Москве на дальние от станции запасные пути, вокруг все сливалось в белой мути. Слепящая метель валила крупными хлопьями, при порывах ветра взвиваясь и кружась.
Над городом тянулся вялый, неторопливый великопостный звон: «…к нам, к нам…», то уносимый вдаль, то заливающий уши окатной волной.
…Какие перемены произошли в Москве, пока я был в Серпуховской тюрьме? Удалось ли в нашем Замоскворечье сформировать районный комитет? Что нас ждет впереди и какие новые препятствия встанут перед нами?..