— Вспомни лучше Светлую… Или уже забыл?
— Светлую я помню.
— Разве тебе было плохо со мной?
— Было или не было — какая разница?
— Тише, эта еще здесь сидит.
Варя вышла в кухню, а то могли подумать, что она нарочно сидит и подслушивает. Георгий спросил:
— Уходишь? — он был уже почти трезв. — Я провожу тебя.
— Не надо.
— Как хочешь… Твои рукавички? Возьми. В общем, спасибо тебе. — Он вдруг привлек Варю к себе и, прежде чем она успела отстраниться, поцеловал в щеку.
— А теперь иди… Между прочим, я даже не знаю, кто ты.
— Я Варя.
Он засмеялся.
— Теперь все понятно.
На улице было пусто. Все так же дул сильный ветер. Варя остановилась и дотронулась кончиком пальца до щеки. Зачем он поцеловал? Оттого, что был немного пьян? Конечно, поэтому. Он многих, наверно, так целовал…
Не знаю, какая книга для меня последней будет, а первую свою я не забыл — молитвенник. Я ведь в школе ни дня не учился, а дядя как-то зимой, когда мужской работы поменьше, усадил меня, достает из-за божнички этот самый молитвенник и давай учить. Он сам еле-еле по складам читал, но все же решил меня к грамоте приобщить.
Буквы показал, а теперь, говорит, читай. Подхода у него никакого, но я парень был смекалистый. Молитвы наизусть знал. Он начнет — я продолжаю и тяну, словно бы по складам читаю. Он вначале диву дался, как я с лета грамоту постиг, а потом обман мой приметил: «А это, — говорит, — слово прочти. А это…» Я, конечно, тык-мык — ни в какую. Дядя смеется:
— Однако, варнак из тебя выйдет, Ванька. Уже обманывать приспособился.
Так я и выучился читать по этому самому молитвеннику. Письмо же до сих пор толком не освоил: печатные буквы рисую, на скоропись непохожие, и других не умею.
А затем попала мне в руки брошюра: «Что нужно знать крестьянину о Советской власти». Эту я уже самостоятельно и с интересом читал. Она-то, пожалуй, и была моей по-настоящему первой книгой, которая из меня читателя сделала.
И следующую помню: «Повесть о славном и храбром идальго Дон Кихоте». Дореволюционное богатое издание на мелованной бумаге, с иллюстрациями Доре. Как сейчас передо мной лицо Кихота с вдавленными щеками, безумным взглядом. «Дон Кихот» — сколько раз я его читал? И в каких только изданиях? От детского, чуть не дошкольного, до самого полного, академического. И каждый раз что-то новое для себя извлекал. Сколько раз и плакал и смеялся над ним и самим собой.
На днях является ко мне пионервожатая. Вручает списочек учеников, которые двоек нахватали, и настоятельно так толкует мне, чтобы я этим нерадивым школярам книг из библиотеки не давал, ибо книгами они чрезмерно увлекаются, а задач не решают и потому превращаются в отстающих и процент успеваемости снижают.
— Э, — говорю, — обожди. Ты лучше в магазин сходи и скажи, чтоб им, шельмецам, хлеба не продавали. Пусть с месяц поголодают, небось одумаются, вот и успеваемость ваша нужного процента достигнет.
Она тут же в обиду.
— Ну, почему с вами серьезно говорить нельзя? Я не по собственной инициативе. Меня завуч послал.
— А ты сама, — спрашиваю, — как думаешь?
— А я так и думаю. На первое место алгебра и прочее, а для книжек каникулы существуют.
— Ничего, — говорю, — у вас не выйдет. Книги — тот же хлеб, только духовный, а никто у ребятишек его не вправе отнимать.
Она плечиками повела.
— Дело ваше. А мне-то вы книжечку все же дайте.
— Не знаю, как и быть… А вдруг ты читать начнешь — пионерскую работу запустишь. Нельзя.
— Ну, Иван Леонтич, хватит шутить. Дайте книжечку.
— Какую тебе?
— Какую-нибудь поинтересней.
— А ты, Любушка, знаешь, кто такой был Дон Кихот?
— Дон Кихот? Король, наверно, какой-нибудь?
Грустно стало мне, чуть не до слез. Что ж это такое, думаю — или я бесконечно устарел или уж правда нет на свете ничего бессмертного?
Любушке я все же «Дон Кихота» всучил. Прочла. Возвращает. Спрашиваю:
— Ну, как? Понравилось?
— Да ну его. Малохольный какой-то. Таких не бывает.
Вот так-то. «Таких не бывает» — и делу конец.