Нож был хороший, острый, из заклятого железа, с рябиновой рукоятью. С таким только на нечисть и ходить, главное, не потерять по дороге.
Девушка — девчонка почти, смелая дурочка — не потеряла. Она стояла, зажимая рану второй ладонью, сама бледная, как покойница, в шерстяном плаще поверх простого платья. Стояла — и смотрела в глубину чащи, широко распахнув глаза.
Лет ей было мало — по человеческим меркам, а по иным меркам ее мерить не стоило. В таком возрасте ждут или свадьбу, или первенца от любимого мужа, готовят детское покрывальце и обереги на колыбель — от Ольхового короля и его слуг. В таком возрасте набираются женской силы и мудрости: девичество уже проходит — а до зрелости еще долго, живи себе, люби и храни очаг. А эта — нет, эта стояла с ножом в кругу дольменов и шептала слова. Правильные слова.
Кто бы ни научил ее этим словам — он знал свое дело хорошо.
Поэтому я вышел из-за сумрачного полога, но пока не позволил ей себя увидеть.
Пахло шалфеем и полынью — у ног девчонки курился тонкий, невидимый в сумерках дымок. Значит, не только нож и слова у нее были правильными, но и связку душистых трав она собрала со знанием дела.
Что там еще? Амулет за воротом? Кристалл кварца в кармане фартука? Вязь рун, вышитая на поясе, чтобы этот пояс никто с девки без ее разрешения не сорвал?
— Ведьма, — выдохнул я.
Она скорее почувствовала, чем услышала мой голос, и вскинулась, как напуганная кошка.
— Тот, кто стоит у границы, — произнесла она сбивающимся шепотом. — Тот, чей конь оставляет отпечаток копыт на первом снегу. Тот, кому светит тусклое солнце, Владыка Безвременья, явись же, к тебе взываю!
Взывала она, надо сказать, неуверенно. Не так, как опытные ведьмы. И щупальца воли, тянущиеся ко мне, тянулись робко, наощупь, и увернуться от них было легко.
Я увернулся — раз, второй, третий. Я вышел из-под защиты рощи и прошел между дольменов — в углу зрения девчонки-ведьмы, еле заметный, как тень.
Она, наконец, замолчала и застыла, словно поникла.
Чего она ждала, интересно? Что я буду пугать ее, превращаясь то в пса с оскаленной пастью, то в оленя, раздуывающего ноздри от гнева, то в чудище, каких свет не видывал? Или что явлюсь по первому слову и с радостной улыбкой распахну объятия — здравствуй, красавица, вот я он, что теперь будешь делать?
Не явиться я не мог — она сделала все верно, а мой гейс запрещал мне не отвечать на просьбы, высказанные по правилам. К моему счастью эти правила знали немногие — и приходили просить лишь от отчаяния, потому что за любые чудеса я брал плату — по своему усмотрению, и то требовал другой мой гейс.
Я подождал немного — сумерки посветлели настолько, что можно было разглядеть оттенок плаща, в который куталась ведьма, — и вышел к ней по-настоящему.
— Не меня ли ждешь, красавица? — спросил я.
Она, вскрикнув, обернулась — мелькнули темные кудри, черный провал распахнутого в изумлении рта, нож тускло сверкнул в руке — вторая все еще висела плетью, испачканная кровью. И снова застыла, рассматривая меня с тревогой и недоверием.
Я, наверное, совсем не походил на того, кого она ждала. Не было у меня ни седой косы до колена, ни волшебного посоха, ни своры гончих псов с белыми полумесяцами на лбах, ни вороного коня с горящими огнем глазами. Тот, кому на смену я пришел, говорил про меня — «мальчишка», и пусть с той поры прошли долгие годы, мальчишкой я оставался, тонкокостным, остроскулым уже не отроком, но все еще не мужчиной-воином, способным держать и щит, и меч, и удар, направленный в сердце. Только глаза, говорят, старели, человеческое в них выцветало и пряталось — Безвременье брало верх.
— Так что же? — повторил я. — Вот он я.
И, раскинув руки в стороны, сделал к ведьме шаг.
— Не подходи! — воскликнула она хрипло и выставила вперед дрожащую руку с ножом.
От ножа веяло злой ненавистью — его создавали против таких, как мы, против тех, у кого не было бессмертной души. Этот нож отпугнул бы баргеста и заставил бы бродячего злого фейри пройти по косой друге от владельца, но мне он ничего бы не сделал — душа, пусть и разбитая на осколки, как глиняный кувшин, упавший на каменный пол, у меня еще была, а воли моей хватило бы, чтобы вытерпеть и прикосновение этого железа, и рану, нанесенную им.
— Как же так? — изумился я притворно. — Звала меня — и просишь не подходить. Ай-ай, красавица, — я покачал головой и цокнул языком. — Нехорошо.
Она, кажется, поняла. Рот, сомкнутый от злобы, снова раскрылся, рука с ножом опустилась вниз, а другая, испачканная, раненая, поднялась, потому что девчонка вдруг вхлипнула — и прикрыла рот ладонью.