И была при дворе Глорианы некая Адель Хидден, красавица, каких поискать.
Так мы и встретились снова — не осенью, но зимой, спустя долгие годы, когда я не требовал уплаты долга, потому что сам не знал, получу ли я что-то, кроме мнимой радости, горькой, как полынный дух. Но мы встретились — почти случайно, потому что я и не думал снисходить до людского мира иначе, чем воем ветра в конце осени, от которого ноют старые раны, что души, что тела. Мы встретились, потому что брат мой, Король Падуб, поспорил, что вино и музыка смогут развеять мои печали не хуже, чем зов охотничьего рога в былые времена, и я согласился — из отчаяния больше, чем от азарта.
Движения танцев были непривычно строги — еще один признак того, что мир изменялся, платья дам — тяжелы от вышивки, пахло вином, огнем и можжевельником, венки из которого висели над залом. Лица наши скрывали маски, но я узнал Адельхейд по глазам — а она узнала меня и не испугалась.
— Здравствуй, красавица, — сказал я, удерживая в танце ее руку, чтобы Адельхейд не сбежала. — Расскажешь мне, что радует твое сердце?
Она ответила не сразу: танец развел нас прежде, чем нашлись какие-то слова. Но мы встретились через три такта, через девять ударов сердца Адельхейд, и когда мы встретились, она начала свой рассказ.
О том, как радостна весна после долгой зимы — и о том, как мир пробуждается, когда приходит срок, и как сердце, в котором, казалось, осталось лишь заснеженное пепелище, снова откликается на свет солнца и щебет птиц. О том, как радостно быть живой и жить, радуясь каждому дню. И о том, как…
— А не врешь ли ты мне, Адельхейд? — спросил я, наклонившись к ее уху. — Или как тебя лучше? Адель Хидден?
Она вздрогнула, как девица от непристойного предложения, и я почувствовал: что-то изменилось. Сквозь туман ее чувств проступила скорбь — и сменилась странной, опасной радостью ликования — от власти, от собственной силы, от бессмертия.
Адельхейд не врала мне — она чувствовала себя живой и радовалась жизни, но истинную радость доставляло ей совсем иное.
— Ты любишь власть, — понял я.
— Власть — лучше золота, — согласилась она, уводя меня в сторону от фигуры танца, от музыки, от радостной толпу — в темный коридор дворца. — Золото упрощает жизнь, но поощряет лень — что тела, что духа. Власть же над другими делает жизнь острее, как перец, добавленный в блюдо. Используй ее с умом, умеренно и по вкусу — и она не надоест, но и придаст уму гибкости, а душе — радости.
— Так ли это, Адельхейд? — спросил я, почти выдохнул ей в губы, когда она оплела руками мою шею и заставила наклониться.
— Проверим через семь лет, господин поздней осени, — ответила она.
Поцелуй в масках был бы неловким, так что маски пришлось снять, а потом пришлось снять все остальное — бесконечное число заколок, булавок и подвязок, лент и шнурков спустя я узнал, что Адельхейд горяча, как огонь, которым она пахла.
***
Той весной Адель Хидден вышла замуж в первый раз, Адельхейд — во второй, и это тоже был счастливый брак. Мужу ее, королевскому врачевателю, покровительствовала леди Наперстянка, а значит — он был чуть большим, чем просто человеческим врачом и к своим пятидесяти сохранил молодую стать и крепкое здоровье. Знал ли он, кого брал в жены? Или Адель Хидден была для него просто придворной красавицей, умной и хитрой леди, достойной партией для того, кто был ближе для Королевы людей ближе всех из ныне живущих?
Думаю, он выиграл в любом случае.
Весна сменилась летом, а лето — осенью. В день, когда первый снег упал на землю и не растаял, я снова вывел гончих на охоту — за душами проклятых, за потерянными во тьме, за теми, кто посмел обидеть моих братьев или меня. За теми, кто нарушил законы мира и был проклят отныне и до конца времен. Гончие были полны нетерпения и ярости, а мир оказался не так чист, как раньше.
Безвременье молчало. То, что ворочалось в его глубине, снова замерло и заснуло.
Но от того, что я знал — оно было! — мне стало страшно, как человеку.
То ли связь с Адельхейд и правда собирала осколки моей души в нечто единое.
То ли мир менялся так стремительно, словно кто-то спустил тетиву — и стрела полетела в цель. И страшно было не успеть за этой стрелой.
А я видел, как стремителен бег времени.
Каждый раз, когда мы встречались с Адельхейд — уже не у дольменов, а в богатых гостиных ее поместий, или на приемах ее мужа, или в темноте ее спальни, когда муж ее умер — я видел ее другой. Ее волосы то были покрыты белой пудрой, которая делала их седыми, то прятались под ужасающе смешным париком. Каждое ее платье было не похоже на предыдущее, и даже движения ее раз от раза менялись неотвратимо.