Адельхейд рассказывала мне о своих радостях и о печалях тоже, потому что печали шли за радостями неотвратимо, как мои гончие по следу. Она любила власть и то, что дается властью — право быть собой. Муж подарил ей поместье, лошадей и библиотеку. В этот раз у нее не было детей — и слава милосердному Исе, больше она детей не хотела. Где-то по миру ходили потомки ее внуков, и Адельхейд это тоже радовало, хотя она и не стремилась искать никого из них.
Потом ее стали радовать лошади и погоня за зайцем по полю, ружья и туман.
Потом — цветы и травы, сырая земля и корни деревьев в саду, темная сила плодородия, цикл жизни растений, лекарства и яды.
Потом — дождливые вечера в библиотеке и переписка с самыми умными людьми ее времени. Она выпытывала из них знания, она была жадной до знаний, наверное, получила эту жажду от мужа, который к тому времени уже тридцать лет как был в могиле. Адель-уже-не-Хидден притворялась скучающей вдовой и не показывалась из поместья.
Она скрывалась, понимая, что мир меняется — а она нет. Скрывалась и примеряла на себя новые лица, потому что в лицедействе — о, в лицедействе она поднаторела, пока была при дворе Глорианы.
Так однажды родилась Аделина Рейнхард.
Наступил новый век — век железа и дыма, век прогресса и скорости, и Аделина Рейнхард вошла в него, полная сил и знаний.
А я — нет.
Человеческая жажда знаний и человеческая жажда жизни и власти превратили мир в неуютное для нас место. Брат мой Жимолость все еще жил во дворцовом саду и сетовал на дурной воздух над Лондрой, портящий цвет лице. Король Падуб стал вдруг добродушным стариком, пристрастившимся к зимнему элю. Ольховый король заснул в глубине леса, а леди Наперстянка поселилась в покосившемся домике где-то рядом и выглядела, как старуха, а не как сияющая красавица, которую я помнил.
Кем стал я? Не знаю. Я был ветром над пустошами и тоской по чему-то, что ускользало, тянущей болью о прошлом. Там, где я прятался, верили в Осеннюю Стаю, несущуюся в облаках, когда выпадает первый снег и год поворачивает к зиме. Я был проводником духов, навещающих родных, и я все еще был тем, кто карал предателей и воров, ночных грабителей, в общем, тех, кто совершал дурные поступки перед людьми и перед миром.
Я превращал их в зайцев и оленей и моя стая гнала их каждую ночь поздней осени, пока Безвременье не забирало добычу себе. Я был один — лишь конь, быстрый, как ветер, темный, как ночная гроза, да верная свора псов сопровождали меня теперь.
И в мире не было ничего тоскливее знать, что раньше было иначе.
Адельхейд, Аделина Рейнхард, наверное, видела в это время странные сны — в них она была одной из моих гончих, самой красивой из них, самой статной и самой любимой.
Я тоже видел ее во сне, когда отдыхал в чертоге рядом с Безвременьем: молодую женщину с острым взглядом, везучую, как сам Дьявол, в которого верили сейчас сильнее, чем в нас, хитрую, как сотня лисиц. Железные дороги, рассекшие эту землю, и железные машины, бегущие по ним, ведомые силой огня и пара, интересовали ее больше, чем лошади, сад и библиотека, ведь железо стало новым золотом, а скорость — властью. Аделина Рейнхард желала этим владеть — и владела.
Но мы встретились снова — и она рассказала мне о том, как прекрасен прогресс.
Глаза ее горели азартом, какого я пока не видел, почти как у гончей — самой красивой, самой быстрой в стае, самой любимой, которой она не стала и не станет уже никогда.
Адельхейд исполняла свою клятву, не отступаясь, и мне не за что было бы винить ее и не за что зацепиться, чтобы стребовать с нее неустойку.
Деньги, которые принесла ей железная дорога, она вложила в исследование ядов, из которого могут родиться новые лекарства. Ее рассказ был полон незнакомых мне слов, и я чувствовал, как эти слова разделили нас.
Куда сильнее, чем нас разделили время и перемена эпох.
— Так что же наполняет твое сердце радостью, красавица? — спросил я, потому что в ее словах не было ответа.
Только восторг и азарт. И ложь, горькая, как ядовитый сок, который она добавляла в вино, пытаясь понять, сколь прочен предел нашей связи — и ее мнимое бессмертие.
Аделина Рейнхард осеклась, словно получила пощечину, и ее улыбка вдруг увяла, как цветок, ужаленный заморозком.
Глаза Аделины Рейнхард стали печальны — в них зрело что-то, незнакомое прежде ни ей, ни мне.
— Любовь, золото, власть, прогресс, — перечислил я, качая головой. — Любовь умирает. Золото меркнет. Власть открывает двери, но иссушает сердце. А прогресс… — я задумчиво посмотрел на окно — за ним была глухая осенняя ночь, но где-то там, вдалеке по железной дороге через пустошь неслась железная машина, полная огня. — Люди стремятся вперед из благих побуждений, но лишь изобретают новые способы уничтожения друг друга. Прошли времена, когда все решал добрый меч, наступает пора огня и железа. И время мое уходит, а значит, твое тоже завершится, — я встал — старинное кресло, знавшее еще времена Глорианы, жалобно скрипнуло. — И сделке нашей конец.