– Он здесь. Он замыслил на меня! – повторяла она с упорством.
Петр вспомнил и эту сцену и на мгновение замер от страха.
Несомненно, что-то есть! Ах он беспечный!
Завтра же поедет и обыщет все норки в городе, небось никакой лях не спрячется…
– Княже! – послышался в темноте вдруг встревоженный голос. – А, княже!
– Кто? Что надо? Это ты, Еремей? – спросил Петр, узнав десятского от караула.
– Я, княже! Прискакал гонец из Москвы. Хочет царя видеть.
– Гонец! Сведи его в караульную избу и вели утра ждать, а грамоту возьми.
– Не дает! До самого царя хочет. Беда на Москве.
– Что? – у Петра замерло сердце, и он быстро вскочил на ноги. – Какая беда?
– Мор! Чума, слышь. Весь город вымер.
– С нами крестная сила! Гонец! Где гонец?
– Здесь!
Князь быстро пошел за Еремеем.
Царскую палатку окружали три цепи часовых. Петр дошел до крайней цепи и там увидел гонца. Это был дворянский сын Никитин. Молодое лицо его при свете факелов было измучено и бледно. Одежда запылена и изорвана, конь его, покрытый пеной, весь дрожал мелкой дрожью и гнул ноги.
Петр быстро подошел к нему.
– От кого грамота? – спросил он.
– От князя Теряева-Распояхина и патриарха! – ответил Никитин. – Наказано немедля царю в руки дать.
– Семья государева сохранна?
– Слава богу! В Угреши перевезли!
Петр широко перекрестился и повел гонца за собой. Царь проснулся от тихого шепота в соседней горнице.
– Кто там шумит? Заглянь! – крикнул он строго.
Спальник выглянул и тотчас вернулся.
– Князь Петр Теряев гонца из Москвы привел.
– Гонца? Из Москвы? – испуганно вскрикнул царь. – Сюда его! Скорей! Огня неси! Ну!..
И минуту спустя, свесив босые ноги с постели, в одной рубахе, царь читал донесение Теряева и послание патриарха, а спальник держал подле него высокий подсвечник с шестью восковыми свечами.
Царь дочитал послание и скорбно опустил голову.
– Наколдовала старая! – прошептал он суеверно и поспешно перекрестился.
– Князь Петр, – сказал он, оправляясь, – зови конюшего ко мне и буди Трубецкого князя. С утром я на Москву еду немедля. Здесь Бог благословил меня, там покарал. Да будет воля Его! – проговорил он набожно.
Еще воины спали крепким сном, когда их начальники с тревожными лицами торопливо собирались к царской ставке. Князь Теряев, Морозовы, Щетинин, Трубецкой, фон Дамм, Лесли и Артамон Матвеев – все собрались у царского входа и тревожно шептались.
Весть о московском бедствии уже достигла их, и всякий трепетал за участь оставленных дома. Морозовы дрожали за своих жен, князь Теряев за жену и сына с невесткой, и у всякого был на Москве кто-нибудь близкий, за участь которого трепетало его сердце.
Царь вышел, и все упали на колени.
– Горе посетило нас во время утех и счастья! – сказал дрогнувшим голосом царь. – Господь, благословляя наше войско, гневом обрушился на народ. Мор в Москве, в Новгороде, во Пскове. Люди гибнут без покаянья, лежат на улицах и стогнах непогребенными и смердят. Церкви пусты, ибо попы все померли. Мор и гибель! Наколдовала мне лукавая ведьма!
Среди бояр послышался ропот.
– Вот что, – сказал государь, – еду я в Москву. Ибо место мое там, где народу худо. Со мной ты поедешь, – он указал на Артамона Матвеева, – да ты, да ты еще! – он указал на Морозовых и князя Теряева. – Тебе, князь, за сына твоего низкий поклон. Ревнивый до дела и мужествен! В такое время – на Москве он один стоит.
– Мы все твои холопы, – ответил князь, кланяясь.
– Так, – продолжал царь, – а походы вы вершите, как бы при мне было, на чем вчера решили, то и будет. Я на Москве буду недолго и опять ворочусь!
День занимался ясный, светлый, солнечный.
Царский обоз уже вытянулся длинной линией. Кони ржали, повозки скрипели, народ шумел. Князь Трубецкой торопливо строил полки для прощания с царем, а царь благочестиво слушал раннюю обедню, а за нею панихиду по всем погибшим от мора и на войне убиенным.
Прекрасное лицо его было грустно, в глазах стояли слезы. Он крепко бил челом в пол и молился.
Все кругом стояли молча и с умилением смотрели на царя, который, сознавая свой долг и ни минуты не колеблясь, собрался ехать в город, пораженный чумой…
XXII
Удар
Проводив отца, который уехал с царем, Петр вернулся в свою ставку, и первая мысль его была об Анеле, но усталость взяла свое, и он, повалившись на постель, не раздеваясь, как был, заснул крепким сном.
Наступила уже послеобеденная пора, и все в лагере спали, когда Петр проснулся. Он вышел из палатки. У ее входа, растянувшись во весь богатырский рост, храпел Кряж.