Коля усиленно просил заночевать: диван в кабинете мягкий, тисненой кожи: постелить одна минута. И никаких хлопот. Я думал о черемухе на столе у меня в номере, о белом выступе церковной стены.
Под таким выступом меня расстреляют.
Мысль дикая... четкая — до безумия.
Первая, за всю жизнь, мысль о смерти. Тенью прошла, показала место. И опять нет. Теперь — до места — не встретимся.
И опять захотелось сказать вслух, как в тех комнатах, меж кровяных луж:
— Муся!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хозяйка говорила что-то, щуря ямочки на полных, пудреных щеках. Высокий капитан с лошадиным лицом по левую руку от меня упрямо наклонял к моей рюмке горлышко коньячной бутылки и спрашивал густым и радостным басом:
— Разрешите?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Назначили собрание вторично, в расширенном составе, на завтра: если я, конечно, не уеду. Я не уехал. Но я не пошел. Я сидел в номере. Думал? Нет.
21-го под вечер коридорный, подавая чай, задержался у притолоки. Я поднял на него глаза: вид у него был беспокойный и искательный.
— В чем дело?
Он переступил на месте разлапыми татарскими ногами и вздохнул.
— Вам бы, ваше сиясь, развлечься. Второй день в номере.
Он нырнул ближе и добавил шопотом:
— Дозвольте барышню пригласить. Тут в двадцать пятом стоит. Не сказать! Все же удовольствие.
От этих слов словно сполз туман. В самом деле, глупость какая: не выходить два дня. Он, кажется, принимает меня за самоубийцу. И паспорт, наверное, уже проверяли. Какая глупость!
Я отодвинул стакан.
— Барышни не нужно, а насчет развлечения, это верно. Прими прибор. Я ухожу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К двенадцати я был в «Метрополе». Огромная, под стеклянным куполом, зала ресторана была почти пуста. Лишь по левой стороне заняты были три-четыре столика. Тоскливо и небрежно били по струнам смычки румын, в белых, черными и желтыми шнурами расшитых, распахнутых куртках. Лакеи кучкой скучали у пустых малиновых диванов. Я шел, выбирая место. Хотелось людей, и как раз — нет людей. Эти не в счет: жующие, толстые коммерсанты. И на всю залу — только одна женщина.
Проходя, я заглянул в лицо. Серые глаза, брови дугой. Под серым шелком английской блузки — молодые, крепкие плечи. Красивая? Нет. Я сел против нее, за соседний столик.
С нею — двое мужчин. Плохо одетых и хилых.
— Филе. Картофель тамберлик. Бутылку Мума.
— Extra dry?
— Ну, конечно же.
Я с жадностью пил холодное, тонкими иголками покусывающее язык и горло, золотистое и крепкое вино. Посетители прибывали. Качнулся, презрительно смерив взглядом серую блузку, черный, страусовыми перьями засултаненный берет гологрудой знаменитой певицы, под руку с толстым, прядающим тупыми шпорами на низких каблуках, лысым во всю голову генералом.
Скрипки ожили. Засуетились между столиками лакеи.
Девушка в сером встала. Сидевшие с ней повернули ко мне бледными казавшиеся лица. Она подошла легкой и быстрой походкой.
— Здравствуйте.
Смелым изломом — дуга бровей над ясными, до дна ясными, девичьими глазами.
Муся!
Слово не сказалось. Я смотрел на ее руки, на тонкие протянутые мне пальцы. Брови сдвинулись.
— Что с вами? Вы нездоровы?..
В висках стучало, мелко и дробно.
— Да, да, болен, должно быть. Я не узнал вас, Муся.
— Вижу, что не узнали, — засмеялась она. — Хотела и я не узнать, тем более, что... — она оглянулась бегло на зал и поморщилась. — Но дело такое...
— Дело?
— Ну да. Я ведь не знала, что вы больны.
— Я простудился, не больше. Просто с головой не ладно. Если дело, — выздоровлю.
Она пододвинула стул и села.
— Вы зачем в Москве? Дайте мне вина этого... если оно не сладкое... Чокнемся... — Она засмеялась опять. — Для конспирации.
— Это вы, в самом деле, Муся?..
— Да что у вас, бред, в самом деле! Почему бы мне не быть?
— Я подумал почему-то, что там, в Замоскворечьи...
Она дрогнула плечами и наклонилась. Глаза стали широкими, черными и жгущими.