К столику подошел лакей. Он замолчал, пока тот расставлял небрежно и торопливо кофейные чашки.
— Если мой снаряд не взорвется...
Я перебил его.
— Где мое место?
Лицо стало другим: от скул быстро и жарко побежал румянец. Он — красивый, Пушкин.
— Из Кремля четыре маршрута, — он наклонился к столу и потрогал меня за рукав. — Через Никольские ворота, через Троицкие, через Боровицкие, через Спасские. Стоять — на Тверской, на углу Воздвиженки и Неглинной, на Знаменке, в Козьмодемьяновском. Я буду на Тверской — от Никольских ворот до Тверской площади. Это место за мной. Я знаю, что это лучшее. Но я заслужил. Спросите Бориса, спросите Ивана Николаевича. Из остальных — выбирайте любой.
— Я — у Троицких, — закрыв глаза, проговорил Лев.
Муся сломала спичку и спрятала под стол руки.
— С головкой — Козьмодемьяновский, без головки — Знаменка. В которой руке, Михаил?
— В левой.
— Козьмодемьяновский.
Лакеи спешно отодвигали стулья у соседних пустых столиков. Две компании подозрительно-прилично одетых молодых людей, слишком шумно переговариваясь, занимали места. Это уже серьезнее.
— Надо вы-би-рать-ся, — тихим распевом, не глядя на меня, говорит Муся, разливая кофе. — Не вышло бы чего. И в том углу такая же публика. Как бы не взяли. Подсчитайтесь, чтобы не ждать сдачи. Как только они навалятся на закуску, деньги на стол — и идем.
Пошли. Все четверо сразу. Но уже в прихожей нас нагнало несколько человек, тужа шеи из непривычных высоких крахмальных воротничков.
— Лошадь!
Оскал серой опененной морды — в блеске фонарей у под’езда. Человек в галунах заботливо подсаживает.
— В «Эрмитаж»! Трогай.
Сразу рванулся с места серый в яблоках рысак. Пушкин на тротуаре раскуривает папиросу. Какие-то люди в котелках машут. К под’езду катят две пустые пролетки.
Ходу!
Те двое за нами в угон.
Уйдем!
Лошадь бьет широким могучим размахом копыт по булыжнику.
Наддай, наддай!
Щелкают тугие, натянутые вожжи. Копыта метят путь мимо затушенных фонарей.
Улица за улицей. Сзади далекий еще, но торопящийся к нам, назойливый топот. Рысак снова набирает ход.
— По переулку направо. На Николаевский вокзал.
Вожжи щелкают. Мягко качают рессоры.
С вокзала я вышел через четверть часа. Один. Без провожатых.
Я хорошо запомнил: завтра в три, на Тверской, в Филипповской кофейне. Или она, или Иван Николаевич. На Козьмодемьяновский — послезавтра в десять.
ГЛАВА XIV
КРЕМ
Завтра с утра — на охоту.
Скверно подменять этим словом — звучное и хорошее слово: террор. Но ведь террор — это для других, для тех, кто смотрит и слушает, для тех, кто будет потом читать в книжках об этой крови; а для тех, кто убивает — это только охота. Человек скрадывает зверя, зверь скрадывает человека. Кто первый?
Завтрашний день — странный. Тема для баллады.
В городе — большом, многомиллионном, самом обыкновенном, торговом, мещанском, где ходят по улицам тысячи, торопясь по делам, — сторожат на перекрестках — невидимкою — застылые мертвецы, держа смерть на туго натянутой ременной своре. Идет — не идет красный зверь на мертвецом запечатленный лаз? Среди этих охотников — один живой, с такою же смертью на своре. На кого выйдет зверь — на живого или на мертвого? Ждут. А в оставленном склепе тихо хохочет, у раскрытых могил, кто-то тяжелый, лукавый и мудрый. Послал, поставил, смеется. Мертвый будет мертвым, живой — живым. Спустит смерть — сразу станет видимым. И сейчас же конец. Смерть? Или это называется иначе?
В нашей завтрашней балладе на двух мертвецов — два живых. Впрочем, Лев жив еще, исподтишка, крадучись.
Чья рука крепче?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У Филиппова в три — толкотня. Но сразу признал я — за далеким круглым мраморным столиком — жесткую голову в сдвинутом на затылок, низком модном котелке и подошел. Иван Николаевич ел пирожное, торопливо подхлюпывая отвисшими губами отекавший из раскушенного бисквита крем.
Я спросил лакея, стоявшего у столика:
— Место свободное?