. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из кают-компании несся по трапу вверх сдержанный шум многих разгоряченных голосов. Офицеры — тесной кучкой у конца накрытого белой скатертью, цветами убранного стола. Когда мы вошли, все замолчали.
— Командир, — шепнул Берг, под руку подводя меня к плечистому, седому капитану, с круглой, крепкой, под самый корень волос постриженной головой.
Он представил меня. Капитан приоткрыл — усталой, формальной улыбкой — бритые губы.
— Милости просим. Рюмку мадеры... по традиции.
— Традиция нерушима?
— Торопимся допивать, — засмеялся один из офицеров. — Пока матросня не добралась.
— Разве так тревожно?
— На «Громобое» — держимся еще... На походе как-никак сжились: еще не забылось... А береговые экипажи распустились, имени нет.
— В сущности, опасности прямой я не вижу, — как будто нехотя проговорил командир. — Коноводы все известны охранной полиции: в казармах много своих людей. Я видел списки: можно отсалютовать жандармерии: чрезвычайно обстоятельно, во всех направлениях разграфлено: и по партиям и по фракциям... всех мастей. И если взять относительно, их даже не так много.
— Но если полиции известны все активные...
— Почему их не берут? Вот именно! — загорячился Берг. — Это именно то, что и я и другие говорят. Нет, видите ли, тут особо тонкая политика. Оставляют коноводов, арестовывают понемножечку «периферию» — по их терминологии. Таким образом, будто бы отпугиваются рядовые, главари изолируются: в конце концов их можно будет взять без всякого шума.
— По-моему, такая система все равно, что бочку мадеры по капле выпить, начиная с краешка. По капле — через полсутки. Начнешь младенцем — кончишь стариком. Если вообще кончишь: другие раньше выпьют.
По коврику трапа — приглушенные, торопливые шаги.
Вахтенный.
— Митюков и Балц, на нашем катере, с берега, с криком, — быстро проговорил, слегка задыхаясь, мичман; рука вздрагивала, сдержанной дрожью, у козырька. — Катер идет ходом. Команда собирается к борту. Вызвать караул?
— Пьяные? — медленно приподнялся командир. Глаза стали еще спокойнее и тверже.
— Не могу знать.
— Ермоленко, фуражку и кортик, — приказал капитан. — Я посмотрю сам. — Он перевел глаза на вахтенного и сжал губы. — Останьтесь здесь. Быть может хорошо, что вы ушли с вахты. Если что-нибудь... вы будете первый.
По палубе, над нашими головами, протопотал быстрый бег, и диким, стонущим пересвистом залились боцманские дудки:
— Пошел все наверх!
Командир надел фуражку и, уверенно ступая короткими сильными ногами, двинулся к выходу... Побледневший вахтенный схватил его за рукав.
— Постойте, Василий Иванович... Как же без вас...
В притихшей кают-компании сухо стукнули затворы двух-трех револьверов. Берг, сидя с застывшей небрежной улыбкой, смотрел в свой бокал, в каштановую, темную густую влагу.
— Пошел на бак, — крикнул в коридоре совсем близко чей-то густой и злобный бас. И два молодых, свежих голоса радостно и быстро отозвались, в разноголосье.
— Есть пошел на бак.
Свистят, надрываясь, вверху назойливые боцманские дудки.
Я встал:
— Вы разрешите мне выйти?
— Уж не знаю, как лучше будет, — усмехнулся командир. — Может быть, вы пройдете в мою каюту? Мы едва ли сможем дать вам сейчас шлюпку.
— Я останусь на палубе, с вашего разрешения.
Он быстро и пристально взглянул на мой костюм и вопросительно перевел глаза на Берга.
— На палубе? Впрочем... Как вам будет угодно. Я полагаю, вам лучше выйти одному; мы задержимся еще на несколько минут. Лейтенант Шереметов!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я поднялся на палубу. На баке сплошной, тесной стеной — матросские бушлаты. Мимо меня вперегон пробежали, подвертывая на ходу черные, угольные фартуки, кочегары.
Над толпой худой и бледный матрос, без шапки, говорил, взмахивая к каждому слову рукой.
— Навстречу — раз’езд... Офицерский... Остановил. «Ты, — говорит, — растак твою мать, почему шапки не снял — видишь драгуны едут». Я ему: «Вы ж не сняли — ну и я не снял». «Ты, — говорит, — так? Спешиться! Бери его. В нагайки», говорит...
Толпа загудела и сжалась плечами. Матрос дрожащими руками вырвал заправленный в брюки край форменки, взбросил его на плечи и повернулся спиною: под солнцем закровавились вспухшие полосами рубцы на бледной бескровной коже.
Точно картечью хлестнуло по рядам. Головы пригнулись в плечи, взбросились опять — и диким ревом прока тилось по баку, по броненосцу, по рейду какое-то слово... одно, единое... слитное из тысячи вскриков.