— Спутался ты, Щербатый! В дружинах четыреста человек: не все, как вы. Я клич кликну, вам через головы.
Угорь захохотал.
— Не дражнись, Михайло. Хоть кричи, хоть не кричи, никто не пойдет. Дружины... Кто с нами есть, только те и остались. Остальные кто куда подались: партейные по своей линии, иные, попросту, по семейной части. Четыреста! Мы для форсу, а ты и поверил.
Я встал. Щербатый потянул меня за руку.
— А ты не серчай, браток. Мы тебе добра хотим, как перед истинным. Сколь вместе прожили, полюбился, право слово, верь. Только вот, разум у тебя господский. Господское дело дохлое. Плюнь. Пропадешь. Иди к нам. Заживем... в двух книгах не упишешь.
— Подумайте еще, ребята. Завтра в «Васильки» зайду. Ежели одумаетесь, встретимся.
Угорь замотал головой.
— И не ходи, милой, не утруждайся. У нас не по-баричьи: сегодня так, завтра эдак; у нас — крепко. Знали, что обидишься, имели суждение. Но в упор дело дошло. К нам идешь — любо, атаманствуй, попрежнему; не идешь — губы давай: прохристосуемся. На нас зла не помни — мы твоего добра не забудем.
— Забыли уж!
— Экий упористый, — засмеялся Угорь. — Качай его, братцы!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я перебирал в уме, возвращаясь домой, имена и клички. Помимо начальников дружин, я мало кого знал в районных отрядах: только из Московской дружины, заставских, но тех от Угря не оторвешь. В «Васильки» завтра, все же, с’ездить обязательно надо. Хотя... вспомнилось. И раньше уже бывали недомолвки: бывало, даже шевелилось в душе подозрение, — нет ли в районах укрываемых от меня частных эксов. Странно посмеивались не раз и Булкин и Щербатый, когда я затрагивал этот вопрос. Тогда я проходил мимо, не задерживаясь, не до того было. А теперь, когда стукнуло... Если так, разве это остановишь?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дома, в прихожей, меня перехватила сестра. Подозрительно, по обыкновению, щурясь, она кивнула в сторону моего кабинета.
— Там тебя дожидается... какая-то...
— Кто?
— Не знаю... Какая-то... Ты поосторожнее. Я твоих дел не знаю. Но она, кажется, не в себе.
— В каком смысле?
— Так... — уклончиво сказала сестра, поджимая губы... — Если она тебе выплеснет кислотою глаза, я не удивлюсь.
— Вздор какой!
Я открыл дверь кабинета.
— Эля!
Глаза, — огромные, неподвижные, — светились из-под спущенного на лоб платка. Она привстала с кресла и села опять, крепко сжав резные тяжелые ручки.
— Мы выступаем в ночь.
— Сегодня?
Она кивнула.
— Из Свеаборга телеграмма. Революционный флот вышел в Кронштадт. Надо к его приходу... Я за тобой.
Часы пробили пять.
— Постой. Когда назначено выступление?
— В одиннадцать ночи.
— А пароход?
— Не нужно, я на катере. С Лисьего Носа.
— Вот это хорошо. Ты видела наших?
— Да. Обещали оружие и бомбы — не раньше девяти, к самому поезду. На Сестрорецкий вокзал доставят. Бомбы, впрочем, едва ли. Запалы есть, но успеют ли снарядить...
— А партийные дружины?
Эля бледно улыбнулась и провела рукой по волосам.
— Игорь говорит, там мало надежных... да и вообще... почти не осталось в дружинах людей...
— Словом, не выступят?
Она опустила голову и помолчала.
— Если бы ты видел, какая там, в Кронштадте, радость! Глебко, помнишь, вот чудесный, вот светлый... Как в Пасху... И я была... А сюда приехала... как в черную воду, сразу...
— Потому что здешние не идут, Эля. Кронштадтцы-то будут готовы?
— Они уж сейчас... матросы особенно... Да нет, все, все... К саперам на Косу с утра уже послали. От енисейцев представитель на совещании был, обещал — присоединятся.
— Енисейцы? Они ведь совсем было отошли?
— Там опять с пищей вышло...
— Ну, вот видишь. Все, значит, ладно.
— Очень мало оружия, Михаил.
— Арсенал возьмем, будет и оружие.
— Если бы... Дожили мы, все-таки, Михаил... Говорю себе, говорю — и все счастью своему не верю. Дожили...
— Поезд в девять?
— Девять десять.
— Времени много: успеем и пообедать. Я с утра не ел. Да и ты, наверное, Эля.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .