На Сестрорецком вокзале охрана усилена, но на этот раз на мне военная форма: жандармы подтягиваются при моем проходе, и Элины матросы, прямиком, волокут за мною корзину с оружием и патронами. Бомбы у Эли в ручной картонке. Четыре.
Уже здесь на вокзале — мы в сфере притяжения Кронштадта. Сквозь вечерний туман, сквозь дома, залепившие побережье, чувствуется, видится он — праздничный и могучий, налегший на воду затаившимися фасами готовых опоясаться огнем фортов. В вагоне людно, но тихо. Кажется, что слушаем мы Кронштадт — не одни.
В одиннадцать... Но не всегда начинаются по расписанию выступления. Или они не начинаются по расписанию никогда?
Глупо, но я, кажется, волнуюсь. Это от Эли. Она вся лучистая. И вся она легкая, легкая такая...
Лучше бы выступить до телеграммы. Конечно же, о ней знает и крепостной штаб. Если там не круглые идиоты — они изготовятся. Или даже начнут сами... Впрочем, — если енисейцы с нами, — им не с чем, пожалуй, и начинать. Тогда возьмем голыми руками.
Тронулись. Эля закрыла глаза: свет сквозь веки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Долго стоим на Лахте.
— Когда вы шли из Кронштадта, не было погоды?
Эля отвечает, не открывая глаз. Только губы смеются.
— Зыбь.
Снова затарахтел паровик. На Сестрорецкой дороге паровозы не настоящие. Даша их зовет — керосинками.
Кондуктор прошел. Кто-то, бранчливый, окликает, брюзжащим, сиплым голосом:
— Почему с Лахты идем с опозданием?
Кондуктор встряхивает тяжелую сумку на плече.
— Не могу точно сказать. Матросов каких-то сняли.
Корзина наша...
Веки Эли чуть-чуть дрогнули. Но губы улыбаются.
Свет сквозь веки.
На Раздельной мы высаживаемся одни.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шлюпка восьмивесельная. Не сразу нашли — по лесу. Болотисто здесь. Порубка запутала на обходе. Зыбь по заливу. Темь.
— Спускать шлюп? Или еще ждать кого будем?
Эля говорит коротко:
— Нет!
— Весла на воду!
— Не опоздать бы...
— Н-на! Дойдем духом. Навались, ребята!
Зыбь малая. Море холодом дышит в лицо. Эля, наклонясь, говорит тихо:
— Собственно, незачем было нам брать корзину. Что значит каких-нибудь пятьдесят револьверов на крепость!
— Никогда не оглядывайся назад, Эля. Оглянешься — сгинешь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сквозь темь, сквозь зыбкий, белый надводный туман — вверх-вниз, вверх-вниз — далекий, далекий огонь.
— Верно идем, Вавилов?
Боцманмат улыбается в бороду и не отвечает.
— Наддай!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лодку качает сильнее. Эля схватила за руку.
— Стреляют, слышишь?
Солеными взбрызгами бьет наклоненное ухо.
— Нет.
— Да да же, стреляют!
— Нет.
Зыбь крепче. Мы поворачиваем в бейдевинд. Темные струйки змеями шелестят вдоль накрененного борта.
— Подбери картонку, Эля.
— Бери, у меня руки застыли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Темной громадою, слева, вдвинулся нам навстречу мол.
Вавилов командует тихо:
— Суши весла.
Берег, молча, плывет навстречу. Кажется, слышно, как стрекочет там, на том, Сестрорецком, берегу, за болотистым бором, поздний, далекий, торопящийся поезд. Там. А здесь?..
Здесь ночь молчит. Молчит берег.
— Слава тебе, господи, — шепчет Эля, — не опоздали.
— С шлюпкой как? — спрашивает Вавилов.
Эля закидывает голову и, не отвечая, быстро подымается по щебнистому откосу вверх, к набережным столбам.
— Толкни ее — в море.
Но Вавилов качает головой и продевает в чугунное кольцо причала вздрагивающую, лязгающую цепь. Гребцы, расправляя плечи, переговариваются. В шопот.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Четверть двенадцатого. Отчего так тихо?
— Поспеем в комитет еще? Или к Яну?
— Нет. Опоздаем, разминемся. Они уже вышли, на верное, к пунктам. Здесь, ближе всего, — к енисейцам. И тебе, мы так думали, лучше всего — сюда. Возьмешь енисейцев, и дальше.
Серые заборы, сонные, не чуящие беды, дома. Эля останавливается посреди пустой улицы. Слушаем. Нет... Спят.
— Здесь должен бы быть шестнадцатый экипаж: ему снимать енисейцев: их казармы тут, за поворотом сейчас...
— Подождем?
Эля кивает.
— Раскрой, на случай, картонку.
Минута прошла. Больше? Темь давит плечи.
— Нет, не могу. Пойдем, товарищ Михаил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осторожно, чтобы не оступиться — мостовой не видать, у нас по две бомбы в руках, картонку бросили на тротуаре, — мы обогнули перекресток. И злобно глянул навстречу, справа от казарм, яркий, одинокий в ночи — красный глаз.