Единственная на сегодняшнем мушкетерстве женщина — Ли, очередная подруга Аси, высокая и крепкая, как он, с выпуклыми черными глазами и жадным пунцовым ртом, — сидела на диване, глубоко запустив обе руки в шитый черными блестками шелковый сак. Кругом на низких пуфах — три корнета Асиного эскадрона.
Смеясь, она приподняла мне навстречу обнаженное плечо, высвободив его гибким движением из-под узкого тяжелого оплечья лифа.
— Целуйте. Видишь, руки заняты.
Я прикоснулся губами к смуглой, жасмином пахнущей коже. Ася оглянулся от стола, довольно крякнул и сказал низким басом:
— Последняя талия. Ужинать пора. Карп, готово?
Из столовой отозвался голос:
— Готово, ваше сиясь.
— Ставьте карту, скорее, — кивала Ли, вытащив, на конец, из сака серебряную пуховку. — Аське везет сегодня, имени нет!
Я подошел к столу, доставая кошелек. Ася мотнул головой.
— Шалишь! У тебя что-то походка грустная. Не счастлив в любви. Не дам. Банк сделан. Прикупаешь, Юренич?
— На своей, — отрывисто сказал Юренич, крепко прижимая пальцы к крапу лежавшей перед ним карты.
Ася присвистнул.
— Плакал мой банк! Тебе, Оболенский?
Маленький черный улан почесал под губой отточенным ногтем.
— Э... на риск — дай!
Ася выкинул из колоды тройку.
Улан весело мотнул головой.
— Довольно!
— Вот чорт! Дитерихс, ваше кирасирство?
— На своей.
— Что они с ним делают, — вскинулась с дивана Ли. Корнеты, оставив пуфы, зазвякали шпорами вслед за нею.
— Никогда ты во-время не снимешься! Вот они тебя и разодрали.
— На то и макао, — прищурясь, сказал Ася. — Кирасир дурит. Дитерихс, сознайся: не больше пятерки, а? У Юренича семерка, наверняка. Он всегда был прижимист, а сейчас с губернаторством своим, надо думать, втрое. Оболя покупал к пяти или шести: пять да три — восемь. Надо покупать до восьми. Сережа, не смотри: сглазишь. Ну‑с.
Он сразу стал серьезным и перевернул лежавшую перед ним карту. — Десятка, жир.
Он выкинул вторую: валет.
— Третья и последняя!
— Ли, закрой ему глаза. Девятка!
— Везет, — ударил ладонью Юренич. — Имени нет!
Ася угадал верно: у Юренича — семерка, у Оболенского — восемь; у Дитерихса оказалось тоже семь очков.
— Ты что же фальшивил, немец! Усом тряс, словно у тебя всего пятерка, — смеялся Ася, сметая широкой ладонью к краю стола разбросанные по сукну червонцы. — Юренич, так будешь играть, без приданого останешься: кто тебя тогда, шпака, возьмет.
— У него богатая невеста на примете, — подмигнул Оболенский. — Кой о чем мы наслышаны. Не девушка — прямо сказать: «императорский приз». Корнет Акимов, почему вы, с позволения сказать, покраснели? Лидия Карловна, попудрите корнету щечки, глазам больно смотреть.
— Я должен вам сказать, ротмистр, — еще более краснея и пятя плечи, заговорил Кама. — Я... не понимаю, что вы хотите сказать.
— Вот мы тебе за ужином дадим стакан штокмансгофа, четыре нуля, — сразу поймешь. Ася, найдется штокмансгоф?
— Обязательно, — откликнулся уже в дверях Ася. — Господа, милости просим.
Юренич, поправляя усы, подошел к Ли. Она быстро взяла меня под руку.
— Благодарю вас, мы за ужином всегда вместе сидим. Ася, возьми к себе Юренича.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Штокмансгоф — крепчайшая водка: после стакана Кама умягченно пригнулся к уху Оболенского и зашептал быстро-быстро.
Улан покатывался со смеху:
— А ты его вызови.
Кама тряхнул вихром:
— И вызову!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ася оглядел гостей.
— Как будто кого-то нет?
— Граббе нет, — отозвались с другого конца стола. — В наряде.
— И как всегда — не в очередь?
— Мы теперь с очередями спутались, — кривится мой сосед слева, Вольский, наливая круглый хрустальный стаканчик водкой из замороженного, покрытого ледяной росой графина. — О своих казармах думать забыли. Мало того, что из Царского в Питер форменно на постоянное жительство перешли, — каждый день весь полк в разгоне. Не служба стала, а чорт знает что, хоть мундир снимай!
— Главное, зря гоняют. Я со взводом уже раза четыре ходил в наряд на митинги. Ведешь взвод на-рысях, придешь на место — пусто.
— Это, положим, вздор. Оттого и пусто, что нас гоняют. Не будь нарядов, митинговали бы себе господа социалы.
— Ну, и митинговали бы, — звонко и задорно, словно для себя самого неожиданно, заговорил Кама. — Какой от разговоров вред: поговорят — самим надоест. Вот в Риге, например, — товарищ в отпуску был, рассказывал: там полицмейстер — дока: никаких разгонов. Манифестации — сделайте милость. Они манифестируют — и он манифестирует; они кричат «долой» — и он кричит «долой»; они на бочку, говорить, — и он на бочку. Ну и что? Три дня так было, — а на четвертый надоело: разошлись по домам — одна бочка осталась. Ей-богу. И войск ни разу не вызывали. Вот так и надо. Говорят, — и пусть себе говорят.