— Прошу приготовиться.
Юренич сбросил китель. На нем под кителем — плотный, высокий до самого горла глухой жилет.
Урусов покосился на Дитерихса и сказал вполголоса:
— Камзол этот придется снять. Противник в одной рубашке.
Дитерихс повел плечом.
— Жилет не считается верхним платьем. По дуэльному кодексу, как вы знаете, снимается только верхнее платье.
Урусов прикусил ус.
— Но тогда, по-вашему, под верхнее можно хоть кирасу надеть? Снять верхнее, значит остаться в одной рубашке.
— Вы ошибаетесь, — холодно возразил Дитерихс. — Поддевать что-либо специальное под верхнее платье, конечно, недопустимо: тем самым исключается возможность панцыря. Но жилет — нормальная форма нижней одежды. В тех случаях, которые вы имеете в виду, в старом французском кодексе применяется термин: «nu jusqu’à la ceinture» — обнаженный до пояса. В нашем протоколе это не оговорено. Дуэлянт вправе оставаться в камзоле.
Юренич отошел в сторону, к доктору, и закурил папиросу.
— Ротмистр Орлов, — окликнул Урусов. — Пожалуйте сюда на совещание.
— Я слышал, — отозвался Ася. — Ты не возражаешь, Сережа?
— Нет, не имеет значения.
— Ну, нет — так о чем и спорить.
Юренич осторожно потрогал веточку маленькой, стрелкой поднявшейся под большой раскидистой сосной, пихты.
— Это что за растение, доктор? Разве у нас бывают такие...
— К барьеру! — отрывисто крикнул Ася.
Он был тоже уже без кителя, в прорезь распахнутой рубашки гляделась высокая, волосатая грудь. В правой руке, рукоятями кверху — четыре рапиры, со стальными тяжелыми чашками под эфесом.
Юренич быстро подошел к воткнутому в землю палашу Дитерихса. Подернув правым плечом, он выпростал из-под камзола рукав рубашки.
— По долгу секундантов, в третий раз, на барьере, мы предлагаем вам примириться, — медленно чеканя слова, произнес Дитерихс.
Юренич улыбнулся и движением плеча еще раз оправил рукав.
— Нет.
— Нет.
Ася, лязгнув клинками, поднес мне четыре рапиры на выбор. Между бровями залегла суровая, твердая морщинка.
— После трех реприз — перемена места. По первой крови — выход из боя.
— Салют!
Четыре клинка взнеслись, чуть вздрагивая тонкими легкими жалами. Дитерихс и Ася, между мной и Юреничем, накрест сомкнули рапиры и тотчас отвели их острием книзу, влево, открывая нам дорогу.
Цзын!
Концы наших рапир скрестились. Самыми концами — на выпад с прыжка. Я поймал глазами глаза Юренича. Главное: не смотреть на клинок. В глаза! Клинок обманет, глаз — нет.
Он не разучился фехтовать. Но бьется «по школе». Своего у него нет: это не опасно.
По первой крови — выход из боя... Надо быть осторожным...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бой идет на полувыпадах, тягуче, как заученная, как шаблонная шахматная игра:
Дитерихс застыл, сбоку, на длину клинка от меня, сплетеньем напруженных, настороженных мышц подстерегая опасный удар. Ведь, собственно с ним я фехтую...
Попробовать «гамбит»?
Я раскрываюсь пустою финтой, вызывая Юренича на выпад. Но он осторожен: он демонстрирует удар, не принимая «жертвы». И опять, четкими перестуками лезвия о лезвие отбивая ходы, тянется, тянется партия...
Урусов ударяет в ладони.
— Перемена места!
В четвертый раз мы разводим на минуту глаза и клинки. Ничего не выйдет. На душе — спокойно и ровно, без под’ема, без трепета. И глаза у Юренича — застылые, без крови, лощеные, пустые глаза... Без жизни, а стало быть, и без смерти... Мы сходимся уже в пятый раз — а они все те же, те же, те же.
Опять лениво и тягуче сцепились клинки. Ася, сердито сопя, отбрасывает кончиком рапиры подкатившуюся мне под ноги зеленую шишку.
В ту же секунду рука Дитерихса, как на пружине, отбивает мое очередное coupé. В глазах Юренича — темные искры, локоть распрямляется посылом — клинок в грудь, — и огоньки глаз сразмаху несутся, ширясь, моим навстречу, в бешеном смертном выпаде.
— Наконец!
Откинув тело в сторону, я бросаю его полным ударом вперед, припадая левой рукой на землю, выслав клинок под руку Юреничу, между плечом и грудью: в горло...
— Карточчио!
От острия — толчок в кисть, локоть... Есть!
Над головою, свистя, скрещиваются запоздавшие рапиры секундантов. Я выдергиваю клинок и отрываю от земли глубоко впившиеся в дерн пальцы.
Юренич еще стоит, вытянув пустую руку. Глаза — живые: пристально смотрят туда, где были мои. Глаза — живые... Нелепость! Ведь он — труп...