— Не менее удачно по слогу и письмо, которое приложил генерал к рукописи для передачи государю. Богданович недаром славится своим стилем. Но по смыслу оно, вероятно, менее понравится вашему высочеству.
Барон развернул толстый, веленевой бумаги лист.
— «Народ наш, государь, увлеченный злыми людьми, отнюдь не испорченный, но лишь доверчивый и просто сердечный, узнает из моего дружеского слова, как много добра сделал ему царь...»
— Сколько? — коротко спросил Константин.
— Просит пятнадцать тысяч — из сумм «на известное его величеству употребление».
— Он спятил.
— Не вполне: ибо тут же генерал присовокупляет, что ежели такая сумма окажется затруднительной, он попытается обойтись десятью. В соответствующем пассаже много убедительности, ваше высочество. Извольте прислушать: «Время дорого, и распространение книжки полезно неотложно начать. С божьей помощью и вашей необходимо скорее сеять правду в войсках»... — Бреверн многозначительно глянул из-под седых бровей и повторил... — «в войсках и в народе в настоящее смутное время. При сем скажу: «Кто сеет скупо, для того и жатва скупа, а кто сеет щедро, для того и жатва щедра». Так проповедывал апостол Павел».
— Вот сукин сын, — хладнокровно сказал Константин. — Придется дать. Но не из тех сумм, едва ли там наскребешь и десять. Из этих «на известное его величеству» — черпают ведрами, кому только не лень. Благо, это не подлежит контролю.
— Революция требует денег, — вздохнул Бреверн. И, помолчав, добавил. — Хорошо еще, что она не требует голов.
— Хорошо? — рассмеялся Константин. — Я предпочел бы, пожалуй, головы: из тех же... «на известное его величеству употребление».
Он вынул часы и встал.
— Мне пора. В сущности, я заехал к тебе сообщить о результатах нашего коллективного представления государю... о действительном положении дел...
Он посмотрел в мою сторону и поморгал веками, соображая.
— В общем... это стоило бы даже предать гласности.
— Ваше высочество всегда были крайних убеждений, — повторил Бреверн.
— Да, да, — рассеянно кивнул Константин. — Так вот. Коротко говоря: экспозиция наша дала результаты, которых при самых пессимистических предвиденьях нельзя было ожидать.
— Изложение опасностей, грозящих престолу, не произвело впечатления на его величество?
— Никакого. Государь слушал... с улыбкой. И перервал меня, раньше конца: «Я все это давно уже знаю от monsieur Филиппа».
— Гипнотизера? Этот шарлатан...
— Я говорю: это стоило бы предать гласности. В дни, когда смута раз’едает государство, позволять господам Филиппам делать погоду...
— Выслать! — глухо сказал Бреверн.
— Невозможно. Война кончилась, как на зло. Единственный довод, способный подействовать на государя императора: шпионаж. Но об этом можно было говорить до Цусимы... Возмутительно! Этому нет имени... Кстати, ты не допускаешь, Бреверн, что он, действительно, в какой-то мере ясновидец?
— Он гнусный шарлатан...
— Ш-ш-ш, — погрозил пальцем великий князь. — Бойся ларвов, Бреверн. Все уверяют, что он имеет несомненную власть над этими таинственными существами. А они не знают пощады, ларвы. И они проникают всюду.
— С ларвами или нет — он компрометирует монархию.
— Это бесспорно. И мы в докладе нашем с совершенной ясностью намекнули на это. Я, не скрывая, говорил об опасностях.
— И его величество?
— Как всякое слово монарха, оно гравировано в памяти: «Да, да, очень интересно, чем все это кончится».
Бреверн низко наклонил голову.
— Господь сохранит его! Во имя чистой младенческой его веры.
— Аминь! — щурясь сказал Константин. — Что ж, проводи меня на половину баронессы.
Он кивнул мне еле заметным движением подбородка — снизу вверх — и пошел к выходу.
— Я вас оставлю на минуту, — обернулся Бреверн, подхватывая великого князя под локоть. — Я очень извиняюсь.
Как только за ними закрылась дверь, я услышал за собою легкие и быстрые шаги:
Магда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она протянула руку и спросила:
— Papa уговорил вас?
Синие, сильные внутренним отблеском глаза смотрели доверчиво и просто. Узкие, еще не вполне оформившиеся плечи сутулились зябким пожатием под легким шелком платья. И вся она почувствовалась мне на этот раз милой и открытой: не так, как тогда на веранде. Я ответил поэтому уже без той уверенности, с которой ответил бы Бреверну.
— Нет, Магда Густавовна, я не смогу принять этих обязанностей.
Она откинула голову удивленно.
— Вы не хотите помочь мне?
— Помочь?.. Я был бы рад... но не в тех формах, о которых говорил ваш батюшка.
Бледные щеки чуть порозовели.