— Потому и потекли, что духу нет! — запальчиво крикнул Никита. — Был бы дух, небось остались бы. В кусты не поперли.
— Да что ты все: «кусты, кусты»! — в свою очередь загорячился Бирюков. — А ежели в самом деле казаки? Что ж нам, по твоему толку: башку подставлять? Приставная она у тебя, что ли?
— Не серьезно это, товарищ Никита.
— Холодного вы существа человек, товарищ Борис. — Никита поднялся на колени. — Начетчик. Вот и товарищ Игорь тоже. А у меня, да и у других ребят наших — верите — сердце дрожит. Который месяц! Все завтра да завтра. А сегодня бьют и завтра бьют. На заводе — размахнулись-было. Эх, ухнем... Стачка! Мастера на тачке вывезли — в мусор носом, любо! А он, гляди, ныне опять в книжечку пишет. А комитетские: «помолчи», говорит, да «затаись», говорит, да чтобы не громко — кружок провалишь. Вся Россия как есть на под’ем стала, а вы — кружок. Зачем тогда маузера выдали? Вот этак его под рубахой таскать?
Игорь строго посмотрел на Никиту.
— А вы что же, не знаете, товарищ, что оружие на митинги брать запрещено?
— Знаю, как не знать, — осклабился Никита. — Я его завсегда беру. Разве угадаешь, когда пригодится. Намедни за заставой подвернулся околоточный на обходе. Ночь, вокруг заборы одни. Чик. Шуму от него не много: только вонь пошла, от околотка-то.
— Ну-с, это... — еще строже начал Игорь. И оборвал. Справа из-за деревьев — почудился или нет — далекий человеческий голос.
— Кричат никак?
Прислушались еще. Крик повторился.
Никита вскочил на ноги.
— На слух — на большаке кричат, к ферме.
— Тише ты, — прижал его за плечи тоже вскочивший Митрохин. — Затаись, братцы. Человек по лесу.
— Наш! — присмотревшись сквозь папоротники, сказал Борис. — На митинг: я ему сказал — к трем часам, и оповестить не успел, что перенесли на двенадцать.
— Экой барин по обличью, — сощурил глаза Бирюков. — С тросткой, не иначе. А тоже, скажи, партейный?
Борис слегка покраснел.
— Да, и надежный партиец; давно работает, и сейчас — на очень доверенной работе. На людях редко показывается: на заводы ему ходить нельзя, чтобы не попасть на примету. Так он очень просил: на сегодняшний митинг... соскучился в затворе, без людей. Такая досада — не успел оповестить: очень с ним трудно сноситься.
Человек был уже близко. В чистенькой, проглаженной чесучевой паре, румяный, толстенький, золотые очки перед серыми, маленькими, острыми глазками.
— Коли свой — надо окликнуть. Пробродит зря, искавши.
Борис поднялся и сложил рупором руки:
— Николай!
Румяный остановился, повернул голову, подхихикнул и подошел зигзагом, тщательно давя мухоморы.
— Залегли, герои отечественного освобождения! — Он сощурил глазки за очками и снова подхихикнул. — Выбрали местечко — можно одобрить. Воздух — благодать: после подполья-то. А‑ах!
Он широко, по-карасьи, раскрыл рот.
— Хвоя, ландыш!
— Ландыш-то откуда... — улыбнулся Борис. — Вы поэт, Николай.
— Благодать, — повторил он, жмурясь. — Ну, а там как? Собрались уже?
— Простите вы меня, товарищ Николай. Не смог вам дать знать. Митинг уже разошелся.
— Разошелся? — серые глазки испуганно и злобно блеснули из-за очков. — То есть как разошелся?
— Мы начали на три часа раньше, — виновато опустил голову Борис.
— Незадача, — скривил губы Николай. — Давно разошлись?
— Только что.
— Так... А я-то думаю: кого это драгуны на шоссе лупцуют.
— Драгуны?
— Как же, как же! Тоже опоздали, по видимости. Я шел — а они по шоссе, на рысях, на рысях — в окружение метили, надо думать. Отсюда разве не слышали?
— Слышали, — хмуро отозвался Никита. — Я и то было... — Он снова вынул маузер из-под блузы.
Серые глазки дрогнули и сузились в щель.
— Может, еще у кого есть оружие?.. Вот лихо бы было. Поучили бы опричников.
— Что вы такое говорите! — возмущенно выкрикнул Игорь.
— Очень просто. До коих пор давать своевольничать. Они лупят, а мы, революционеры, смотрим. А казачье день ото дня лютее.
Никита, молча, поднялся, нахлобучил картуз и пошел, проламываясь целиной.
— Куда, Никита? Назад!
Мы все вскочили. Но Никита, не оглядываясь, пригнулся и бросился бегом, треща сучьями. Пока мы, обрывая ногами оползавший прядями мох, выбирались из низины, — он исчез за деревьями.
— Не угнаться... как пошел, — тихо сказал Бирюков, не глядя на нас.
Митрохин снял шапку и перекрестился.
— Об упокоении раба божия Никиты.
— Да что вы, в самом деле, — взялся за голову вздрогнувшими руками Игорь. — А еще в партии!