— Мар-Мар-Мар-Мар-и-он! — крикнул чей-то пьяный и восторженный голос. — Япон-скую!
Шансонетка кивнула копной соломенножелтых волос, с пучком перьев над левым ухом, и постучала носком туфли по пюпитру дирижера. Скрипки взвизгнули. Марион передернула бедрами:
Четыре офицера в защитных кителях поднялись из-за столика, у эстрады, и подхватили слаженным, спевшимся хором:
— Брав-во!
Минна и Иван Николаевич перегнулись друг к другу через стол, почти губы в губы. И жутко-противное — в этих, так близко друг от друга шевелящихся, жирных мясистых губах... Она — очень полная, Минна: Матвеев, капитан из Кирилловского штаба, называет ее — «мясная лавка».
азартно выстукивают литавры.
— Ah, mais non! — взвизгнула на эстраде Марион.
Скрипки срываются.
— Штурм! — ударяет себя по коленкам Щекотов.
Четыре офицера, в защитных кителях, приставив стулья к барьеру, отделяющему зал от эстрады, пытаются перелезть, через головы музыкантов, на подмостки. Марион, оскалив зубы, как норовистая лошадь, подобрав ногу, целится в грудь наиболее яростному поручику:
— Espèce de sal с...
Между столиками скользящей походкой уже мчится Иван Павлович, помахивая рукой; лакеи, спешно составляя подносы, со всех сторон устремились к барьеру. В дверях, четко рисуясь на малиновом бархате драпировки, выросла фигура плац-ад’ютанта, в фуражке, в походной форме.
— Господа офицеры!
Офицеры оборачиваются к портьере — и никнут. Гул смеха по залу. Кое-где хлопают... Гуськом, вслед за Иваном Павловичем, вытягиваются к двери, цепляясь за спинки стульев, четыре человека в защитных манчжурских кителях. Портьера поднялась, портьера опустилась. Дирижер взмахнул палочкой. Инцидент исчерпан.
Опять — черные подвязки, взмет юбок, — картавый, высокий голос:
За столиком Ивана Николаевича нет уже Минны; он пристально смотрит к выходу. Значит, пора?
Я жму руки соседям по столу и перехожу к Ивану Николаевичу.
Он обертывается и улыбается доброй, усталой улыбкой. Он ведь и в самом деле, наверное, ужасно устал за эти дни. Ведь с 7‑го числа, как только стала стихийно и необоримо нарастать забастовка, без перерыва идут партийные и межпартийные совещания.
— Точны, как всегда. Узнали?
— Нет.
Лицо потемнело. Нижняя губа дрогнула, выпятилась, отвисла. Лицо стало противным.
— Ну, конечно. Общее правило наших организаций: когда надо — так нет.
Он досадливо отодвигает мельхиоровое матовое ведро, из которого торчит горлышко бутылки.
— Нам совершенно необходимо знать, что было на этом совещании. События зреют с часу на час. Вы знаете о ходе забастовки. Со вчерашнего дня стоят все заводы. Ни одна труба не дымит. По сведениям, правда, не проверенным, в провинции начались уже вооруженные выступления. — Он понизил голос. — И здесь, по заставам, настроение такое, что... если искру бросить, взорвет!..
— А-гур-ца!
Мы чуть не вздрогнули. За спиной Ивана Николаевича; кирасирский полковник, восставив четырехзубцем вверх вилку в крепко зажатом кулаке, топорщась крахмаленной салфеткой, засунутой за борт колета, повторил, глядя прямо перед собой, эскадронной командой:
— А-гур-ца!..
Лакей, прошмыгнувший мимо — два соусника на подносе, — остановился на полном ходу и подбежал, прядая фалдами фрака.
— Ваше сиясь... изволили требовать?
— Свежего огурца к филе.
Татарин переступил ногами и пригнулся.
— Виноват-с. Огурцов нет.
Полковник поднял бровь.
— То есть как «нет», если я требую?
— Виноват, ваше сиясь. Негде достать. Привозу нет, ваше сиясь...
Полковник положил вилку и нож и поморгал глазами.
— Что за вздор! Почему нет привозу?
Лакей пригнулся еще ниже.
— Осмелюсь доложить: всеобщая забастовка, ваше сиясь.
— Ну, знаю... Что же, что забастовка?
— Так что огурцов не подвозят, ваше сиясь.
Полковник пожевал губами, брови поднялись еще выше.
— Скажи, пожалуйста! Так это, в самом деле, так опасно? — Он подумал еще и добавил: — Вот... сволочь!
— Сволочь, ваше сиясь, — заюлил татарин. — Совершенно пра...
— Как? — внезапно побагровев, крикнул кирасир. — Ты какое слово, в моем присутствии, поганая морда!