Лакей прпятился, балансируя подносом.
— Виноват, ваше сиясь.
Полковник смотрел на него, что-то соображая.
— Всеобщая забастовка... А ты чего не бастуешь, если все хамы бастуют?
— Помилуйте, ваше сиятельство... Мы, так сказать, в вашем услужении...
Пушистые усы раздулись над забелевшими улыбкой зубами.
— Они — сволочь, а ты — трижды рассволочь! Пшел! Стой! Убери филе. Без огурца есть не стану.
— Разрешите, ваше сиятельство, корнишону.
— Прими тарелку, я тебе говорю!
— Слушаюсь.
Лакей вильнул фалдами и побежал дальше. Кирасир покачал головой и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Гос-су-дар-ственная власть! Распустили хамье. Теперь... извольте видеть: ешь корнишон.
— Именно что распустили, господин полковник.
Кирасир всем корпусом медленно повернулся на голос. За ближайшим, тесно придвинутым столиком — два, купеческой складки, осанистых старика.
— Я к вам не обращался, — с расстановкой сказал полковник.
— Мы не в претензии, — благодушно закивал головою один из купцов. — В кабаке, извините, какое обращение. Но как мы городской думы гласные...
Лоб кирасира собрался в морщины. Он подернул левым усом.
— Позвольте: гласные? Разве это люди — гласные?
Купцы озадаченно переглянулись.
— Какие же люди, что вы, помилуйте... Гласный — это который состоятельный.
Кирасир захохотал, колыша крепкие плечи.
— А не состоятельные, что же они — со‑гласные?..
Иван Николаевич положил мне ладонь на руку.
— Вы слушаете? Урок социологам.
Полковник затрещал стулом, поворачиваясь к купцам.
— Это, что вы говорите, очень забавно. И, знаете, верно. У вас есть деньги, вы — гласный. У меня есть имение, я — гласный. У лакея нет денег, он — со‑гласный. У чиновника нет имения, он — со‑гласный. У рабочего нет денег, он...
Кирасир остановился.
— Позвольте, как же это? У рабочих нет денег, а они... э... бастуют. Значит, они не согласны?
Иван Николаевич давно перестал улыбаться. Он сидел, тяжело оперев голову на руки, пристально глядя на чуть пенившуюся еще желтую влагу в недопитом плоском, узорчатом бокале.
— Что же все-таки теперь делать?
Он медленно поднял красные, припухшие веки.
— Ужасно досадно, что мне так и не удалось повидать ваших офицеров. Подогрел бы я их... Что бы вы думали, если нам их бросить вперед...
— В каком смысле?
Он досадливо потер лоб.
— Мне казалось, я сказал уже. Напряженность подымается: она дойдет скоро — завтра, послезавтра... до кульминации... В этот момент — надо взорвать. Но, чтобы поднять массу, нужна искра извне. Нужна — запальная трубка. Сами, одни, массы не поднимутся: у них голые руки. У нас мало оружия. Чудовищно мало оружия... Надо искру извне. Войсковое выступление — вот искра. К тому же, это даст рабочим оружие в самый первый, самый опасный момент.
Он перегнулся, — как тогда, к Минне, — близко-близко придвинув отвороченные, пришлепывающие на шопоте, губы. Он говорил совсем тихо. В перекрестном гуле голосов, щелканьи кастаньет с эстрады я едва различал слова.
— Я много думал эти дни. Центральный комитет решил: надо взрывать. Тем более, что какие-то меры принимаются... Это проклятое секретное совещание. И как это вы, при ваших связях, не могли узнать...
Он допил вино, и выпрямился.
— Так значит так: начнем? Сколько вам нужно, что бы приготовиться окончательно?
Я пожал, невольно, плечами.
— Год, или полчаса. Укажите день.
Он сузил зрачки, соображая. Лакей убирал со стола посуду и пустые бутылки:
— Кофе прикажете?
— Нет. Счет. Или вы... останетесь еще?
— Я жду Курского. Машинку, две чашки и шерри-бренди.
— Ну, а я пойду, — потянувшись всем телом, сказал Иван Николаевич. — Сколько с меня?
— Свежая икра, балык, рябиновой четыре рюмки, — начал лакей, быстро доставая из кармана фрака таблетку.
— Сколько всего? — морщась, перебил Иван Николаевич.
Лакей подсчитывал, беззвучно шевеля губами.
— Сорок два рубля.
Иван Николаевич, попрежнему морщась, выбросил на стол две двадцатипятирублевки.
— Ну, я пошел.
— На чем же мы кончим?
— Ах, да, — словно вспомнил он, останавливаясь. — Чем кончим? Срок векселю — после завтра. И без всяких отсрочек. Послезавтра мы протестуем его. Примите меры. Завтра в три я буду у трех сестер. Знаете?
Он медленно прошел зал, между столиками. Я следил: никто не поднялся за ним следом: слежки нет, чист.
День, и еще день. На этот раз он прав, Центральный комитет... Запальная трубка?.. Мои офицеры обиделись бы, если б услышали. Курскому нельзя так сказать... Но их надо бросить в дело обязательно... пока они еще дадут себя израсходовать... Сейчас еще можно, через неделю... кто знает! Первым подымем Финляндский полк... Там больше всего этой гремучей ртути... Куда задевался Курский!