— Идем к нам. Тут совсем близко.
И вдруг остановилась.
— А тот... monsieur...
— Какой monsieur? — Я сообразил не сразу.
— Тот, что с вами был.
— Ну его... — сморщился Кама. — Где ты такого типа подцепил? Давно ли ты с бухгалтерами знаешься?
Надя ударила драгуна прутом по фуражке.
— Бухгал... Ты всегда какую-нибудь гадость придумаешь, Камка.
— Откуда ты взял, что он бухгалтер?
— По очкам и по роже. Обязательно растратчик. Этакая поганая физия. Нет, всерьез, что за человек?.. Это ничего, что ты его бросил?
— Да нет же. Он ведь, в самом деле, помощник бухгалтера нашей академии. Нагнал меня по дороге. Он — тоже в город.
— Ну, и чорт с ним! Идем к нам.
— В этаком виде? Невозможно.
— Брось! У нас сегодня чужих не предвидится.
— Меня в городе ждут.
— Ждут его! А, Надя, слышишь? А, каков! Его ждут! Успеешь. Я разрешаю тебе взять мою сестру под руку. Володя, труби поход.
Мы пошли назад, к Озеркам. Опять — веранды, фестончики, клумбы.
— До поворота. Потом налево и в гору. Мимо Бревернской дачи.
— Бреверн? Генерал-ад’ютант?
— Он самый. Как же, соседи. Надя с Магдой Бреверн — взасос. Видишь, до чего ты от дому отбился: даже таких событий не знаешь.
— Парк у Бревернов... — Надя даже зажмурилась. — Сказка! Цветник какой! Садовник говорит: полторы тысячи роз одних... Пруд...
— С лягушками, — баском сказал второй, молчавший до тех пор драгун. И захохотал.
— Люблю Володю, — вздохнул Кама. — Эскадронный по зависти говорит, что у него на скором аллюре голова на четыре корпуса отстает от шеренги. Но зато уж если он что скажет, то обязательно умное.
— Вы Бревернов не знаете?
— Нет, не приходилось встречаться.
— Обязательно надо вас зазвать, когда они будут у нас обедать. Держите тогда сердце двумя руками.
Кама прищелкнул языком.
— Да, дурного слова не скажешь. Классная будет женщина. Вот по‑рода! Но на один повод заезжена.
— Кама! — возмущенно крикнула Надя. — Как ты смеешь так говорить! Я вот пожалуюсь maman. Этакая казарма! Он глаза вам отводит, Сережа. Сам сон потерял, по два раза в день бреется.
— И по два раза в день режется... — с расстановкой произнес Володя. И остановился.
— Кавалерия идет. Слышите?
В самом деле, из-за поворота — частое, быстрое, многое... цокание копыт. Ударил залихватским перезвоном бубен.
— Ей-богу, наши песенники. Остапчук, запевала — другого голоса нет.
Песня оборвалась. И, лихо заезжая левым плечом, в пыльном облаке, выдвинулись во всю ширину дороги конные шеренги. Впереди, распустя поводья, ехал на рыжей кобыле усатый, красивый офицер. Увидя нашу группу, он быстро подтянул повод и загорячил лошадь.
— С проездки, Арсеньев?
Арсеньев — рука у козырька заломленной фуражки — под’ехал к нам, пропуская пылившие ряды эскадрона.
— В наряде. Гоняли за Озерковский лес на социал-сборище. Надежда Владимировна! В пятницу ждем — в полковом собрании: Кама говорил?
Шеренги уходили. За хвостом колонны тянулась забросанная сеном пустая телега, под эскортом двух драгун.
— Ты что это сегодня с обозом второго разряда? — фыркнул Кама. — Ся-ся, реквизнул порося?
Телега прогромыхала мимо. Из-под сена — ровными, серыми, шершавыми квадратами — выпятились к нам, постукивая от толчков друг о друга, — четыре одинаковых, ровных, тяжелых подошвы.
Надя вздрогнула.
— Что это?
— Аксентьева, из второго взвода, стукнул какой-то, извините, пролетарий. На месте, в Озерках, полиция не признала. Тащим эту падаль в Петербург — пусть там разбираются... Кусаться начинают господа-социалы... Ну ладно же!..
Он стиснул зубы и резко дернул повод. Лошадь шарахнулась и застыла опять, под тяжелой рукой, натянувшей удила.
— В меня стрелял... Аксентьев бросился: угораздило — под самое дуло. Две пули. На месте.
— Ужас какой, — проговорила Надя, стискивая руки. — А он как же?
— Он? — жестко усмехнулся ротмистр волчьим, хищным оскалом. — Драгуны в шашки взяли — моргнуть не успел. Аксентьевский взвод — в полку первый по рубке. Будьте уверены — чистая работа.
Он помолчал и тронул шенкелем лошадь.
— Так до пятницы, Надежда Владимировна. Потанцуем!
Он отдал поводья и крупным галопом поскакал догонять далеко уже ушедший эскадрон.
— Ужас какой, — повторила Надя. — Что же это теперь будет? Это ведь уж даже не революция, если так... друг друга... Ну, Плеве убили: это я понимаю. Он — министр, они — революционеры. Он их вешает, они его убивают. Это очень правильно. Но солдат — рабочего, рабочий — солдата — ужас!.. И как же Арсеньев мог их — так ужасно, на телеге рядом...