— Нет. Может, и встречал когда.
— Она как раз сегодня на Пресню ушла. Вот бы вам с нею...
— Петро здесь еще, — вполголоса сказала стоявшая у притолоки слушавшая нас девушка.
— Как, здесь? — вскинулся Виталий. — Ведь к шести было условлено. Опоздает! Петро...
— Я, — отозвался голос из-за стены. — Не бойся, поспею — сейчас иду.
— Ну, вот, на наше счастье. Тут парень один — должен Мусе для пресненцев передать кое-что: он где-то с нею условился. Кстати и вас проводит. А дальше — вы с Мусей... она — все входы и выходы... Видите, слава богу, все чудесно устраивается. Петро, вот товарищ из Питера, по уличным боям специалист, прислан на усиление штаба.
Петро тряхнул космами оползающих на лоб рыжеватых ребячьих волос, оттопырил безусую губу над белыми ровными зубами.
— Добре! Только где его теперь, штаб, разыщешь...
— Муся разыщет, — успокоительно сказал Виталий, забегая вперед нас к двери. — Ну, счастливо! Осторожненько, переулочками, Петро!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы спустились во двор.
— Вы Москву-то знаете?
— Мальчиком жил... Вспомню. Мы куда пойдем?
— Да почти что к Горбатому мосту. Там церковь есть — семи, то ли девяти мучеников. Так вот туда.
— В церковь?
— Обязательно. Для явки сейчас лучше места не найти. На улице неспособно, только на ходу прохожих и терпят; остановишься хотя бы и один — того и гляди заберут, а нет — пристукнут. В квартирах опасно стало: охранка очухалась, действует. Рестораны не торгуют. А в церквах — благодать. Попы-то не бастуют, молят о ниспослании. Шпика — за какой надобностью в церковь занесет? Так мы — в притворе, без людности, сойдемся, поговорим и ладно.
Я оглянулся по кривому проулку, которым мы шли. Никого. Приперты ворота и ставни. Синеет поздними сумерками снег.
— В шесть вечерня. Вот мы с Мусей и уговорились. Ей оттуда на Пресню рукой подать. Горбатый мост в двух шагах.
Он тряхнул свертком, который держал в руке.
— Колбасу несу, для отвода глаз. Очень, знаете, странно: у солдат — к с’естному форменное, как бы сказать... Лучше всякого паспорта, ей-богу. Если при обыске провиант — сразу доверие... Мы патроны подвозили, в Замоскворечье: в мешок с мукой насыпали и везем. Восемнадцать раз, не поверите, извозчика останавливали — потрогают: мука — езжай дальше. Даже сами советовали, как об’езжать, чтобы меньше патрулей было... Мы, однако, все-таки с вами врозь пойдем, с Гранатного... Здесь, видите ли, тихо. А в том районе — по Пресненской границе, — как бы кого не встретить. На одиночных-то они меньше ярятся. Придержитесь-ка, я вперед пройду.
Снег хрустит под подошвой. Весело посвистывая, идет в двадцати шагах от меня, качая колбасным свертком на оттопыренном пальце, Петро. Затаившись за палисадниками, высматривают в проулок щелками занавешенных окон притихшие, насупленные дома. Пусто.
Свернув с Гранатного влево, Петро перестал свистеть. Дошел по морозному стоячему воздуху — взвизг колеса, похрапывание лошади, тихий людской гомон. Далеко-далеко, за домами, стукнул одиночный выстрел. Я прибавил шаг за быстро уходившим вперед Петро.
На Кудринской площади, по засыпанному снегом кругу, в темноте медленно мотались два орудия, в упряжке.
Лошади, прихрапывая, тяжело оседали на сугробах. У поваленной желтой будки кучка офицеров и солдат с фонарями осматривалась вверх по крышам.
Петро пошел левой стороной, я — правой.
Черные тени заступили дорогу.
— Стой, мать твою... Кто идет?
И тотчас на другой стороне, через площадь, отозвались вскриком такие же черные голоса.
— Стой! Кто идет?
— Академии генерального штаба.
Тени качнулись остриями штыков:
— Виноват, вашбродь. Фонарь, Стеценко!
В тусклом свете желтой, испуганно мигающей свечки над моим отпускным свидетельством зашевелились, разбирая слова, отороченные рыжей щетиной, солдатские губы.
— Виноват, ваше высокородие. Как вы есть в вольном, не признать отличия. Притом, вроде бы фронт.
— Стреляют?
— Стишало к вечеру. Однако из-за мостов набегают которые по времени: пальнет и опять назад.
Близко и сухо ударил выстрел. Мы обернулись. Через площадь, в потеми, кучкою возились люди.
— Поддай-ка огня. Гей!
— Напоролся, бродяга, — тряхнул головой разговаривавший со мной ефрейтор. — А и нахальства этого в них, не сказать, ваше высокородие! Скольких за эти дни таким-то манером... Прет прямо на заставу, — будто мирной. А пошаришь его хорошенько, на ём оружие, или, того еще пуще — бомба. На Бронной, в наряде мы были, бомбой восемь человек вместях срезало. Как, значит, стояли... раз... кого как! Оттого... лютует солдат. Это разве порядок... бомбой!..