Вместе с ефрейтором, несшим фонарь, я перешел площадь к копошившейся кучке. Петро лежал на спине, раздетый. У виска — черным пятном — слипшийся ком волос. Снежным казалось тело из-под задранной к самой шее рубашки.
— Вот сволочь! Добро бы жид... А то, смотри-ка, православный.
— Что нашли? — крикнул от киоска офицерский голос.
— Патроны. Склад цельный!
Один из солдат, сопя и нажимая коленом на ногу Петро, тащил сапог.
— Голенище-то потряси!
— Тряси не тряси — чисто.
Солдат выпрямился, покрутил голенищем, сплюнул, бросил сапог в снег.
— Тоже ходют! Рвань платаная!
Ефрейтор, прищурясь, присматривался.
— Никак жив еще. Чтой-то у него, будто, брюхо пузырится.
— Жив! — обидчиво отозвался другой. — В самый упор стрелял: небось, будет жив... Берись, братцы, отволоки к стороне. Все же публике проход.
— Э-эх! Что народу перепорчено! И какого, прости господи, рожна!
— Будто не знаете?
Солдаты разом повернули ко мне головы.
— Испытуете, ваше высокородие, — осклабился ефрейтор. — Хоша и молодые, — по военному случаю до срока в строй поставлены, — но в присяге тверды.
Петро белел на сугробе. Я вышел на бульвар, боковой, прямой, снегом плотно закрытой дорожкой меж белых упругих, застылых валов.
В темноте, впереди на аллее, тускло взблеснул штык. Я свернул малой тропкой — к улице. Через нее — в кривой, под гору, проулок. Снег. Темь.
Еще глуше здесь, еще настороженнее дома. Но курятся над занесенными крышами низкие дымные трубы.
Встречный.
— Как к Девяти мученикам пройти?
Он подозрительно оглянул меня, из-под очков. Седой, борода клочкастая.
— А вам зачем, собственно?
— К священнику мне, отцу Василию.
— Василию? — протянул он. — Что-то я такого не знаю. В приходе у нас отец Николай Виноградов. А отца Василия — я такого не знаю.
— Вы, почтенный, ослышались. Я так и сказал: к отцу Виноградову.
— Я-то не ослышался, — снова осмотрел он меня, и снизил голос. — Вы что, по союзному, слышь, делу — или как?
— По сродству.
— По сродству? А имени не знаешь? — он качнул головой... — Ладно, дело наше сторона. А пройти... Как выйдешь к церкви, по правую руку будет церковный дом. В под’езд войти, левая дверь — будет дьякон, а правая — к отцу Николаю.
— А к церкви-то самой как попасть?
— Вон до угла, до того, налево до улочки, по ней вниз, до первого перекрестка и опять влево, — так прямо к церкви и выйдешь...
Он придержал меня за рукав.
— Вы, однако, с опаской. Здесь-то — ничего. А как к церкви, то там, храни бог, Горбатый мост, — а с моста Прохоровские дружинники так и кроют, так и кроют... Зюкнут, за милую душу.
— Н-на! За что меня зюкать.
— Ладно! — хитро подмигнул он, переминаясь валенками. — Они тоже, брат, ребята со смыслом. Зюкнут, я тебе говорю. Здесь ихнего брата чутьем разбирают, а там — вашего.
— Бог не без милости, казак не без счастья.
— Так-с... В самый раз поспеете... Служба-то божественная, чаю, только-только отошла.
— Отошла!
Я бегом побежал по улочке, по неразгребанному снегу. Старик гнусаво кричал что-то вдогонку.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Храм сползал по отлогому склону распластанным каменным остроглавым шатром.
За церковной оградой, — от раскрытой, обмерзшей калитки к паперти, — тянулся широкий, — многими, многими протоптанный след.
Скрипнула на ржавых, на кованых петлях тяжелая дверь. Замигали встречу с золоченых досок высокого иконостаса, отблеском, язычки свечей в паникадилах... Не разошлись еще... молятся. И сколько их! Почти полна церковь.
В притворе, у иконы богоматери, на коленях стояла бледная красивая девушка, в черном, плотно заколотом к волосам платке. Она не отрывала глаз от образа и, как будто, горячо, пристально молилась.
Она — или нет?
Я стал, несколько отступя. Выждал. Она обернулась — слегка нахмурила бровь и положила земной поклон, истово и крепко.
Я придвинулся ближе и тихо проговорил:
— Муся.
Она не подняла прижатого к каменному полу лба.
Но, мне показалось — чуть дрогнули плечи под лисьим воротником шубы.
На клиросе пели торопливо и радостно:
Я повторил громче:
— Муся.
С амвона, пришепетывая, задребезжал старческий голос.
— Братие! Преосвященного владыки, Антония Волынского пастырское к вам слово — о последних днех.
Она встала и вошла в толпу, грудившуюся к амвону. Я протиснулся следом, вплотную, чтобы не разминуться. Перед самыми глазами — русые завитки волос из-под черного платка.