Угомонились, однако, только после второй смены: кавказец ушел на пост. Мы долго говорили с Медведем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Предрассветной прозрачной просинью просветлели оконные стекла. Уже четко видны колеса телеги, осями вверх взброшенной на баррикаду среди досок, мебели, столбов, хламу. Сторожевой дружинник зябко переступал по примятому снегу. Будить?
Но будить не пришлось: от города коротким взлаем ударил пушечный выстрел. Эхом отдался гул близкого шрапнельного разрыва. Второй удар... Третий.
Дружинники торопливо поднимались. Сторожевой, припав за баррикадой, водил дулом винтовки, словно нащупывая цель. Цель? Улица пуста.
Муся быстрыми пальцами расплетала — на ночь в две косы сплетенные волосы.
Железнодорожник крякнул, помялся: — А может, все же здесь отсиживаться будем, товарищи?
— Э, лень ему по морозу.
Вышли. После комнатного, жаркого, устоявшегося людского тепла — ледяным кажется вздрагивающий от выстрелов воздух. Пушки бьют по всей Пресненской окраине, по всей черной черте — упорно и быстро, почти без перерывов. За два-три квартала от нас тяжелым столбом подымается черный, клубистый пожарный дым.
— Прибавь шагу! Надо было выйти до свету.
Вперед, вниз по улице, к линии взрывов, бегом выдвигается дозор. Двое. Мы, остальные, вдесятером, вместе.
В редкие промежутки между выстрелами — дробь бесстройной торопливой ружейной стрельбы. — От обсерватории, на слух.
— Там наших нет.
— А ты говорил: не будет обороны.
— И нет ее: Миновцы палят.
— Что делают! Креста на них нет. Смотрикось, и там занялось. Спалят Пресню.
Дозорные с перекрестка махали.
— В цепь, товарищи.
Показались люди.
— Здешние. Пресненцы. Видишь, бабы.
Оглядываясь, они пробежали, таща узлы. Осмотрели недобрыми темными глазами.
— Навели пагубу, дьяволы... Ужо, вешать будут — сама веревку принесу.
— Плыви, бабка. Пятки не растеряй.
Дозорные стояли на месте, дожидаясь.
На улице становилось люднее. Всхлопывая дверями, выскакивали из под’ездов, из заборных калиток, укутанные люди, выволакивая пожитки. Старик в рысьей шапке, ушастой, тащил на ремне упиравшуюся седую козу. Тихо и жалостно причитала, мешкая у ворот, заплаканная баба. Шрапнель рвалась все ближе — ровными, казенными очередями.
— Эх, неладно выходит. Какой тут бой!
Проплелся извозчик с кладью, раскатывая санки на ухабах; ухмыльнулся на нас, покачал головой. Все больше людей по панелям.
Солнце глянуло из-за крыш, из-за крутых, черными перистыми клубами встававших дымов.
Дружинники сбиваются в кучу.
— Итти ли? Продвинемся — назад не податься будет. Гляди... разворошились: прет чумиза изо всех щелей. Со спины возьмут — себе в выкуп.
Медведь повел глазами.
— Не узнать Пресни. Пока держалась рабочая сила, притихло, небось... канареечное семя... А сейчас, вишь: каждая шавка волком смотрит... Не итти нам с ними, видно, вовек!
Стрельба смолкла внезапно. Бежавшие стали приостанавливаться. В конце улицы замаячили конные фигуры. Кавказец выхватил винтовку у соседа и выстрелил, не целясь. Ближние к нам шарахнулись, ломясь в припертые ворота.
— Наддайте, наддайте! — весело крикнул Медведь. — Баррикадку на прощанье. Пособи им, братцы, ворота снять.
Прохожие побежали врассыпную. От дальнего перекрестка блеснуло и ухнуло. Где-то жестко прозвенело разбитое, на тротуар осыпавшееся стекло.
Конные скрылись за перекрестком.
— Как бы в обход не взяли. Надо с фланга прикрыться. Муся, бери тройку и — на угол.
Трое рабочих и Муся скрылись за выступом дома. По пустой улице, прямо на нас, развертываясь на ходу, выбросилась темная, тесная серая шеренга в барашковых шапках, в красных гвардейских погонах.