— Обязательно бы повидать, — тихо сказал Щербатый. — Я от него, прямо сказать, свет увидел. Нового завета человек. «Грядый во имя господне»...
— «Грядый»! — закивал Николай быстро. И вдруг улыбнулся во все лицо растерянной и детской улыбкой. — Он, видишь ли, — провокатор, поп-то.
Двенадцать глаз взбросилось на Николая. Горящих. В упор.
Щербатый медленно привстал, отжимая доску стола черными крепкими ладонями.
— Слову вес знаешь, Николка. Я тебя за такое слово... В бога не верю, но в попа — вера есть: он по постригу своему в божье имя играть не станет. А Гапон — поп особый, он божьим именем... грядый. И царя он божьим именем проклял: сам слышал. Пастырское благословение на кровь дал... Чтобы такой человек...
— Провокатор, — тихо и упорно повторил Николай и расплакался, нелепо водя ладонями по заросшим щетинистым щекам. — Как же теперь жить, родненькие?
И оттого, что он сказал так, от голоса и оттого, что он заплакал, — стало достоверно сразу, без доказательств: провокатор — Гапон. Понял и Щербатый: смолк, отвернул голову в угол.
Манчжурец заговорил первый:
— Кто вызнал?
Николай вздрогнул, словно разбудили его.
— Мартын. Есть такой: из эсеров. Мартын, говорю.
— Из эсеров? — повернулся к нему Щербатый. — Тот, что с нами девятого в крестном ходу был?
— Тот самый.
— Михайло, Мартына знаешь?
— Знаю.
— Поручишься?
— Поручусь.
Щербатый покачал головой.
— Скор ты, я тебе скажу, на поруку! Я б не дал. Ко дворцу мы с ним, тогдась, прямо сказать, рядом шли, у Гапона у самого. Как первой пулей зызыкнуло, лег твой Мартын брюхом в снег. И воротник поднял, морду укрыть. Гапон, небось, тогда не ложился. Еле оттянули его, чтоб не подбило. А Мартын: как рожок взыграл, смотртю, он уж глазом шарит, куда брюхо уткнуть.
— Мы же только что говорили насчет того, как со знаменем в обнимку...
— Не лукавь, Михайло. То — другое совсем: то — бой: для бою свой закон. А Гапон нас не на бой, на жертву вел, без оружия, — устрашить голой грудью. Кто на такое, на жертву пошел, тому грудь прятать не гоже. Ежели довелось под расстрел — не пять. Ты б лег? Соврешь, не поверю. Нет, ежели Мартын донес, — дело, товарищи, поверки требует.
— А кто же говорит, чтоб без поверки, — вскинулся Булкин. — Такие дела без оказательств не делаются. Он тебе оказательства какие дал, Николай?
— Дал, — тихо кивнул Николай. — Доказательство — твердое. Ежели бы нет, разве бы я на душу взял... Однако и притом — нам ему не с его слова верить. Он сам так обещал: своими глазами увидим: сам Гапон перед нами свое предательство окажет. За тем он ко мне и пришел — за свидетельством нашим: за заставами нас послушают. Поэтому и просит нас Мартын: для свидетельства, говорит, не для суда.
— Где свидетельство, там и суд, — хладнокровно сказал Угорь. — Что он там вертит, Мартын твой!
— Ничего не вертит. И по-моему так. Свидетельство ать можем, а судьями — кто нас поставил?
Щербатый подозрительно оглядел Николая.
— О-ох, нет у меня к Мартынюку этому доверия! Кто еще его, братцы, видел? Глаз у него, я скажу, кровяной: как глянет — она из глаз смотрится. К хорошему глазу кровь пролитая не пристанет: это, брат, доподлинно. Тут надо с оглядкой.
Угорь подумал.
— Доручить Михайлу дело. Он за Мартына — как бы поручитель: пусть вникнет. Со всей осторожкой: тут я — за Щербача вполне. Охранное впутавшись: ежели что, влипнуть недолго, там тоже народ школеный: подденут — не дыхнешь.
Еще потолковали и порешили, чтобы я свиделся с Мартыном, не откладывая, выяснил дело и, если надо будет, условился — на свою ответственность и на свою совесть.
ГЛАВА IX
ИНТЕРМЕДИЯ
Свидание с Мартыном не состоялось. Он оказался в от’езде. И надолго, кажется: где-то очень далеко, в медвежьем углу каком-то, шло партийное — и затяжное — совещание. Повидимому так, потому что на то же время прекратились и свидания мои с Иваном Николаевичем. Он тоже был в от’езде.
Политическая атмосфера тяжелела. Реакция росла. День за день в печати появлялись краткие, но многоговорящие сообщения об арестах, о закрытии газет или даже издательств. За заставами — щеголяя значками и побрякивая новенькими, свежего казначейского чекана целковыми, — формировались и крепли «черные сотни», над которыми официально принял шефство «возлюбленный монарх». Дружинники наши все чаще перестреливались с «трехцветными», с боевыми отрядами «Союза русского народа». И не всегда в свой успех. Уже дважды прославленный в заставских летописях трактир «Васильки» — штаб-квартира Угря, обычное место раздачи стачечных пособий и междупартийный клуб — подвергался налету и разгрому. В ответ наши бросили три бомбы в трактир «Тверь» — базу черных, во время заседания «Снесаревцев», и обстреляли — беглым огнем — разбегавшихся из полуразрушенного дома противников. Четверо убитых, пятнадцать раненых. Дело попало в газеты, но судебных последствий не имело. Местная полиция все еще держала нейтралитет под дулами дружинных маузеров. Но положение наше за заставами явно ослабевало: приток в дружины иссякал.