— Магда!
— Но ведь это очень важно, petite mère. Я так понимаю: чтобы быть сильным, по-настоящему сильным — так, чтобы жизнь слушалась мысли и руки, — надо в одной руке этой стянуть поводья всех сил, какие только есть, в мире — земли, неба и... загробья. Как делали барды. Теперь наука другая, теперь не надо чаш с отрубленными головами, теперь знание стало другим — скучным: диференциал. Но суть ведь осталась прежней. Я правильно понимаю вас, маэстро?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часы этих занятий не тяготили меня: были дни — они даже увлекали. В поэзии бардов есть, действительно, не умирающая сила, потому что бард был и остается поныне — наиболее полным и цельным воплощением поэта — писателя, вообще, — каким он должен быть. Высшее знание, которого достигла эпоха (и которое одно дает ключ к жизни) — и меч на поясе: два признака, без которых не мыслится бард. Слово, воплощаемое самим творящим его в дело; дело — порождающее в творце его новое творческое слово: неразрывная, одною кровью спаянная, жизненная цепь. Единственный подлинный путь к творчеству.
В позднейшие века, целостность эта распалась: слово разлучилось с делом, началась «литература», «писательство» — уход в «описывание» со стороны, с «впечатления» или в бессмысленное копанье в собственной душе: зачем она, никому не нужная, ноет? На фоне этих — современных, не творящих жизнь, а подсматривающих ее в щелку, — радостен облик подлинного певца, опоясанного сталью.
Магда слушала вдумчиво: она легко и быстро, на лету, подымала брошенную мысль. С нею вообще я чувствовал себя хорошо и просто: вопреки всем сплетням и подшушукиваниям между нами не было и малейшего даже признака «романа». Абсолютное спокойствие нашего общения ясно ощущала, очевидно, и старая баронесса. Она все чаще отлучалась с наших уроков, оставляя нас одних: это означало не только «доверие», но уже — уверенность. Она была права: в ее отсутствии мы разговаривали совершенно так же, как и при ней.
Только однажды — это было уже в конце марта — мне послышались в голосе Магды иные ноты. Она читала в тот день свой перевод «Jannedek-Flamm» — «Иоанна-Пламя» из того же бретонского цикла.
Она опустила тетрадь и, выжидая, взглянула на меня. Старая баронесса, вздохнув, вышла. Магда оттянула к губам вившуюся у виска пепельную прядь волос и спросила по-новому прозвучавшим голосом:
— Ну, что же?
— На этот раз вы особенно вольно обошлись не только с размером, но и с самим текстом. У меня перед глазами французский перевод: там совсем иная Иоанна. Там — вражий набег, у вас... И откуда вы взяли слово — «товарищи»?
Глаза Магды блеснули вызовом:
— С улицы.
— Тогда — при чем тут Бретань?
— Я об этом и спрашиваю. О существе. Не о размере... — она скользнула взглядом к двери. — Говорите скорее, не раздумывая. Мне это очень важно.
— О рабьих костях?
Она кивнула. В эту минуту вернулась баронесса-мать. Глаза Магды похолодели. Стали всегдашними. И голос стал опять прежним.