— Родненькие, милые, не надо...
— Вяжи его.
Кто-то поднял с полу длинную тонкую бичеву... от корзины с вином и закусками.... Щербатый, припав на колени, вывернул Гапону руки назад, круто ударив его лицом о пол.
— Продался, стерва... Михайло, браунинг с собой?
— Мартын унес.
— Братцы!
Щербатый налег, вскрик оборвался стуком зубов о пол.
— Не бей, Щербатый.
— Отсунься, Михайло. Барничаешь. Собаке собачья и смерть. Чем его?.. Штопором, что ли?..
Булкин пошарил по столу, сбрасывая на пол тарелки и банки: — Был тут где-то...
— Ребята, пошарь по дому: топор или что...
— Товарищи...
— Сказал! — дико расхохотался, подгибая голову, Манчжурец. — Продал воскресенье, Иуда. Опоганил на вечные времена...
И снова — тяжелый удар головы о пол...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дом ожил. По комнатам, по лестницам — быстрые, крепкие, бегущие, ищущие шаги.
— Веревка. В кухне снял.
Гапон рванулся отчаянным броском. Дружинники торопливо навалились кучей.
— Ты... драться!..
— Родные... сказать дайте...
Николай, калачиком подогнув ноги, сел поодаль на пол, быстрыми, ловкими пальцами свертывая петлю. Он кивнул, оскаля короткие, до корешков стертые зубы.
— Поставь-ка его на ноги, ребята. Пусть побалакает.
Гапона подняли. Я видел только вздрагивающий затылок и тонкую бичеву, закрученную на рукавах шубы.
— За что... братцы, родные мои... Ваш я... Мартына испытывал... слух о нем есть... что — предатель... Нарочно говорил... Я новое воскресенье готовлю... не с крестом, с мечом... Затем и приехал.
Голос тускнел... Сошел на шопот. Он сам себе не верил, Гапон. Он отвернул голову, в мою сторону, влево.
Глаза стали влажными. Закапали быстрые, частые слезы.
— Пожалейте, родные, любимые...
Николай поднялся, распрямляя петлю.
— А ну, Угорь.
— Куда? — вскинул тот голову. — На руке, что ли? В поволок? Крючка-то нет.
— В той комнате вешалка, — кивнул к двери Миней.
— Не сдёржит.
— Сдёржит, чего там.
Гапон плакал, тихо всхлипывая. Угорь, придерживая за плечо, толкнул его в узкую дверь, меж ударом расщипанных планок. Вешалка в два крюка, в человечий рост. Николай закрепил на одном свободный конец.
— Укороти.
— Все одно не подтянешь.
Щербатый накинул петлю, далеко отогнув бобровый воротник.
— Садись, поп.
Он нажал на плечи. Гапон осел под нажимом. Меж валенок Щербатого вяло и мягко поползли от стены из-под вешалки коленка на коленку легшие ноги — в новых ботах, в отогнутых брюках. Я вышел в комнату с розовыми букетами. Рабочие, толкаясь плечами, обступили Щербатого и Николая.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Угорь вышел быстро, почти что следом за мной. Он был темен лицом, но спокоен. Повел глазами по стенам и спросил вполголоса:
— А тот где?
— Кто? Мартын?
Он кивнул.
— Не знаю.
— Надо бы поискать. Ребята, брось попа: дохлый... Обшарь домишко. Куда Мартын задевался? Найдешь — волоки сюда, за загривок.
— То есть как «волоки»?
— А вот так, — блеснул глазами Угорь. — Крюков-то два: рядом и повесим.
— Ты что, спятил?
— А ты что, не слыхал? Гапон — Иуда, да и тот гусь — хорош. Любо это будет, рядышком.
— Не дури, не дам.
— Тебя не спросился. Вступись — свяжем: верно говорю. Здесь у нас свое понимание. Ну, что?
— Нет никого. Пусто.
Щербатый вынес бумажник Гапона и две записных книжки.
— Смотри-кось, братцы! Деньжищ! И записки.
— Ладно, за заставой разберем. Прибери по полу, братцы, чтобы не столь приметно. Николай, пощупай попа пред отходом.
— Сдох. Достоверно.
Приладили кое-как выбитый напором замок. Сгребли в угол, кучей, битые тарелки, прикрыли газетой.
— Осмотрись, братцы. Следов не оставили?
— Откуда им быть. Обошлись тутошним.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Входная дверь оказалась распахнутой. Ключ торчал изнутри. На улице — пусто: по синему снегу зигзагом — провалы тяжелых ботов.
Угорь вышел последним. Запер дверь и забросил ключ за углом в чужой палисадник, в сугроб, под занесенной елью.
ГЛАВА XII
СКАЗКИ
Еще одна — опять! — легенда Корнуэлса.
На этот раз я плохо слушал. Старой баронессы не было в комнате. Прямо передо мной, на высокой стене, затянутой тяжелым серо-голубым шелковым штофом, с бурбонскими лилиями, тисненными синим крепким узором, — остро желтели судорогой выпяченные вперед изможденные коленки Христа: старинное, слоновой кости на черном дереве итальянское распятие. Под распятием — низкий, как в католических исповедальнях, налой. Левее — задернутая таким же серо-голубым, тяжелым, тисненным лилиями пологом, кровать Магды под балдахином.