Магда повторила, медленно и звонко скандируя, слог за слогом, любовный припев баллады, которую чи тала:
— Ar-ta! dao, war he lerc’h!
Она оборвала строфу и засмеялась.
— Вас даже это не трогает. Вы меня сегодня совсем не слушаете.
— Не слушаю, Магда Густавовна.
— О чем же вы думаете?
Думалось об Угре, почему-то. Сказать? Я посмотрел в синие глаза: они были спокойны и холодны. Расхотелось.
— Так. О своем.
— Не скажете?
Она дотронулась правой рукой до огромной жемчужины в кольце на левой руке: частый ее жест. Этот матово-белый, мертвый шар всегда раздражал меня: должно быть потому, что в хрупкости этой, громадных денег стоившей редкости — было несомненное издевательство над трудом и над силой; рука под такой жемчужиной — не только не может, но и не хочет ничего делать. Такая рука способна только на ласку, на любовное, томное прикосновение.
— Аr-ta! dao, war he lerc’h!
Раньше почему-то не приходила эта мысль так определенно и четко. Вернее: приходило в мысль о жемчужине, не о Магде. Сейчас пришло о Магде, и сразу чужими и неприятными стали тонкий строгий профиль, завитки волос, узкая тонкая кисть, полузакрытая напуском средневекового, тесного у запястья, рукава. Я ответил поэтому резче, чем надо было.
— Нет.
Она не обратила никакого внимания на резкость. Она поглаживала жемчужину, не поднимая глаз.
— Тогда я скажу... о своем. Хотите?
Я принудил себя ответить:
— Скажите.
Длинные ресницы чуть дрогнули. И голос стал как тогда... после Иоанны...
— Зачем вы убили Юренича?
Удар был неожидан. Я бросил первое, что пришло на язык — от памяти об Акимовской беседке.
— Вы жалеете об этом?
— Не знаю, — тихо ответила она и закинула за голову сплетенные бледные пальцы. — Он казался мне сильным. Я ошибалась, очевидно. Иначе он не был бы убит еще на пороге. Но... вы оба для меня — из одной сказки.
— Вы придумали сказку?
— Как? — удивленно подняла она глаза на меня. — Придумала? Но ведь это — ваше же. Помните, вы говорили мне об искусстве, о творчестве, что оно — ширит жизнь, вводя в нее новое, чего раньше не было и что силами природы одной — «естественно» — введено быть не может; что надо создать — огнем своей мысли — сказку и волею своей — свести ее в жизнь; что творчество — в этом. Вы видите: я запомнила твердо. Я хорошая ученица, маэстро. И разве мне, чтобы стать настоящей вашей ученицей, не надо было создать себе сказку?
— О чем?
— Вы не чувствовали моей темы, когда мы работали с вами? Мне начинает казаться, что вы не сегодня только не слушали меня, а всегда... Ведь моя тема — одна: мы, Бреверны, однолюбы.
Мы помолчали.
— Вам все-таки надо сказать это словами?.. Об опоясанном сталью...
Стало еще досадливей и неприятней. Захотелось сказать что-нибудь злое, могущее ранить.
— Опоясанном? Признаюсь, мне это не приходило в голову. Ведь когда мы читали бретонцев, на что шел ваш выбор? Легенды о потонувших городах, о героях, сгубленных синими глазами морских дев — глазами, ревнивыми к солнцу и крови. — Я улыбнулся жестко, радуясь этой жесткости. — Ваши глаза сини, баронесса.
Она подняла на меня удивленный и печальный взгляд.
— Ревнивы к солнцу и крови? Вы странно, вы нехорошо говорите со мной сегодня. Отчего вы стали сразу темным и чужим?.. Разве я тронула — рану?
Сказалось это сердечно и просто. Раздражение спало: в самом деле, надо было говорить не так.
— Простите, Магда Густавовна, мою несдержанность. Но мне, действительно, стало неприятно, когда вы сказали об опоясанном. Вы не рану тронули, но коснулись чего-то очень, очень мне близкого... Есть слова, которые радуют только тогда, когда в них слышится свой голос.
— Но и для меня то, что я говорю, очень, очень близкое, — не глядя на меня, проговорила Магда. — И это слово... почему вы думаете, что я говорю его не так, как вы?
— Ответ не труден: имя вашей сказки?
Губы Магды сжались твердой и гордой улыбкой: в гла зах ярые, яркие отблески.
— Восстание знати.
Вызов — на вызов. Мы скрестили глаза.
— Вы знатью считаете тех, что сейчас восстали?
— Баррикадистов Москвы? Вы смеетесь. Люди, поднявшие бунт из-за хлеба или из-за того, что им слишком больно изрезал спину хлыст...
— Не только за хлеб, баронесса, но и за волю.
— Человек, который дал себя ударить дважды, никогда не будет вольным: а этих людей — стегали поколения. Тема для эпоса? Нет. Для этой орды у меня найдется только один припев — припев Иоанны: «Сожженные кости раба — лучшая пища корням». Я разумею восстание подлинной знати.
— Тогда заглавие неверно. Вам надо было бы назвать вашу сказку: «Воскрешение мертвых». Но тема — неблагодарна. Даже в церковной легенде мертвые встают только на страшный суд.