В этот же миг профессор почувствовал на себе затаенный острый взгляд фон Эндера. Это был взгляд азартного птицелова, в западню которого попали одновременно две птицы, и он сосредоточенно притаился, чтобы не спугнуть их, выжидая удобной минуты, Когда можно захлопнуть дверцу клетки. Но профессор, словно не замечая ни фон Эндера, ни рязанца, неожиданно для того и другого равнодушно отошел в сторону и зевнул.
Это был знак и для рязанца — знак, показывающий, как держать себя. Однако рязанец не понял. Он воспринял равнодушие профессора как предательство. Его глаза вдруг погасли, и в них отчетливо застыло холодное презрение; он неосмотрительно сам шел все глубже в ловушку, и дверца захлопнулась.
Фон Эндер порывисто нажал кнопку. На пороге появился жандарм.
— Вагон номер один! — приказал гебитскомиссар.
Вагон номер один, куда велено было отвести рязанца, — «вагон смертников». Туда загоняли исключительно «неблагонадежных». Кто попадал в этот вагон, тому уже недолго суждено было оставаться живым.
Профессор по-прежнему стоял неподвижно. Он молчаливым, беспомощным взглядом провожал дорогого для него человека в «вагон смертников». А рязанец еще раз оглянулся у самого выхода и уже открыто процедил сквозь зубы.
— Предатель!
— Хм… — словно немой, улыбнулся Буйко.
Но это была не улыбка. Это был страшный взрыв разнообразнейших волнующих чувств, исказивший губы и лицо профессора, прорвавшийся глухим, невыразительным стоном. И надо было обладать невероятной силой воли, чтобы в такой напряженный момент подавить в себе этот мучительный взрыв и сковать себя.
Через некоторое время, улучив удобную минуту, профессор вышел. С крыльца незаметно взглянул на Яшу и направился в глухой закоулок двора.
Яша, проталкиваясь между людьми, пошел следом.
Глухонемой мальчик после трагического случая с отцом привязался к Петру Михайловичу, как к родному. Было что-то трогательное в этой его привязанности. Он готов был пойти за профессором в огонь и в воду. Но это была отнюдь не слепая преданность. Мальчик уже хорошо понимал весь трагизм положения. Каждый день он видел расстрелянных и повешенных, видел множество запуганных, беспомощных людей, которых загоняли в этот двор, обрекая на кабалу. Понимал Яша и то, что седой доктор в белом халате и его друзья, рискуя собственной жизнью, на глазах гестапо разбивали это ярмо. Мальчику хотелось всячески помогать профессору. И он помогал.
Теперь Яша ни на шаг не отставал от нею. Где бы ни был Петр Михайлович, мальчик обязательно вертелся поблизости. Его появление нигде ни у кого не вызывало подозрений. К тому же мальчишка был достаточно сообразительный, чтобы знать, где и как себя вести. Если ему нужно было прийти к профессору в дом или в больницу, он завязывал себе уши и приходил «лечиться». Когда профессор был на комиссии, мальчик играл с детьми возле двора или своими комическими приветствиями забавлял у ворот полицаев. И, кривляясь, свободно проникал во двор.
Никому и в голову не приходило, что именно от этого мальчика, который подобно обезьянке смешил полицаев, зависела судьба многих, что именно он уже не одного из обреченных спас из неволи. Никто не знал, что временами, когда мальчик так забавно вытанцовывал перед полицаями, его детское сердце обливалось кровью.
Ему не надо было растолковывать, какое у Буйко настроение. Он так изучил своего любимого доктора, что читал его мысли по едва заметным движениям. И достаточно было профессору Буйко глянуть на мальчика, как тот уже знал, что ему делать.
Профессор прикрыл за собой дверь уборной и сквозь щель показал Яше жестами на голову. «Голова» — это было условное обозначение Чубатого, партизана из железнодорожной полиции. Затем профессор также быстрыми, жестами изобразил человека со шрамом на щеке, которого увел жандарм, и такими же знаками приказал мальчику действовать. Яша кивнул головой и приложил ко лбу два пальца. Он понял: Чубатый должен во что бы то ни стало устроить побег человеку с рубцом на щеке.
Профессор снова вернулся в комиссию. Как и прежде, он с сухим педантизмом осматривал, выслушивал каждого больного и небольного, а сам тайком поглядывал в окно, ожидая возвращения Яши.
Фон Эндер сидел с равнодушным видом и почти не вмешивался в работу врачей. После всего, что недавно здесь произошло, он чувствовал себя немного обескураженным. Провокация не удалась. А то, что рязанец — фон Эндер понял, что он старый знакомый профессора, — с нескрываемым презрением назвал Буйко предателем, по мнению гебитскомиссара, окончательно снимало с этого опытного врача подозрение в неблагонадежности. Фон Эндер был даже рад такому обороту дела.