Война выбросила из душ людей мелкие обиды и недовольство. К жизни было вызвано другое чувство, большое, объединяющее всех воедино, которое поднимало над всем мелочным и обыденным.
Надежда, проходя мимо толпившихся людей, улавливала во взглядах даже незнакомых теплоту и сердечность, будто каждый хотел сказать ей ласковое, ободряющее слово. Надежде и самой хотелось подойти к каждому и искренне пожать руку.
Даже всегда ворчавший садовник Лука Гурович сейчас кротко проходил мимо курящих и, здороваясь, приветливо предупреждал:
— Только окурки, пожалуйста, в урну. Не бросайте на растения. Нельзя.
Положение на фронте вызывало самый живой интерес. Сводки Главного Командования знали наизусть. Горячо комментировалось каждое слово:
— Шестьдесят пять самолетов укокали? Здорова!
— Ну да, а на гродненском направлении?
— Немного прорвались, гады.
— Ничего, ничего, дружок! — оптимистически восклицал одноглазый счетовод Дряпина. — Зато сегодня ночью наши рванули до самого Кенигсберга!
— Разве? Но ведь по радио не…
— Что там радио? Из надежных источников знаю.
Все понимали, что это его очередная выдумка, однако опровергать ее не хотелось.
Среди молодежи царило фронтовое настроение. Особенно после вчерашнего похода в военкомат. Кто-то чувствовал себя уже одной ногой на фронте. С интересом расспрашивали друг друга, кого в какую часть направили.
— Тебя куда?
— В танковую.
— А тебя?
— Строчки тачать на пузе у Гитлера.
Возле газона добродушно подтрунивали над узловатым здоровяком Власом Харитоновичем, который тоже вчера до поздней ночи толкался в очереди у военкомата.
— Так куда вас, Харитонович?
— Известно куда: в артиллерию! Это такой, что сам пушку таскать будет. И тягач не потребуется!
— Нет, — смущенно улыбался бывший каталь. — Сказали: «Таких, папаша, еще грех брать».
Надежда еще вчера заметила, что к военкомату, не ожидая вызова, пришло множество добровольцев. Это радовало, согревало душу. Захотелось расцеловать добродушного богатыря за его искренний порыв. Как будто не так страшно стало и за Василя.
Поднималось, припекало солнце. Легким шелком дымились влажные, только что политые заводские скверы. Над дорожками волнами стлался папиросный туман.
В приемной директора тоже было людно. Начальники смен, инженеры с папками деловито ждали вызова. В кабинете происходило срочное совещание. Надежда поняла, что директору сейчас не до нее.
Почти сразу как она вошла, из дверей кабинета выбежал разгоряченный и словно бы испуганный Микола. Заметив Надю, сконфуженно улыбнулся, пожал ей руку и, не отпуская ее, поманил в коридор.
— Ох! — простонал он, взявшись за затылок.
У него был такой вид, как будто ему только что в кабинете набили шишку.
— Что с тобой?
— Не спрашивай, Надийка!
Виноватая улыбка сморщила его лицо, и в эту минуту он напоминал смешного, нашалившего мальчишку.
— Ну что ж. Теперь нечего почесываться. — И шутливо выругал сам себя: — Так тебе и надо, дурень Микола. Это тебе за «ура».
— За какое «ура»? — удивилась Надя.
— За ура-патриотизм. Так и надо. Не имел взыскания, а теперь буду носить его, как шишку!
— Ничего не понимаю!
Но скоро все стало понятным. Вчера вечером прямо с завода Микола отправился в военкомат. Он был политруком запаса. Пришел он туда с наилучшими намерениями. Конечно, мог бы и не идти: определенная группа работников завода имела освобождение от воинской службы. Но сейчас ему казалось, что на заводе вместо него может работать любой: главное — это фронт. Сгоряча он даже не сообщил о своем намерении ни секретарю заводского партийного комитета, ни директору. Да и это еще полбеды. Но Микола пошел не один. Организаторская струнка сказалась и здесь. В военкомат он явился с целым отрядом. За ним потянулось даже немало таких, которые вообще не годны к воинской службе. И два подручных вальцовщика и один оператор стана уже не вернулись на завод. Конечно, их быстро заменили другими, но Миколе за такой патриотизм нагорело.
— Фу-у, — вздохнул он и весело улыбнулся, будто ему легче стало после того, как он сам себя выбранил. — Ну и заварили же!..
— А ты знаешь, Коля, — призналась Надежда, — у меня ведь тоже сегодня возникла мысль…