Когда волна голосов затихла и на миг перед новым куплетом наступила пауза, было слышно, как где-то поблизости фыркали кони, а возле самого костра тоненько журчал в кустах неугомонный ручей.
Вдоль яра за тучами листвы пылало много таких костров. Там тоже пели, перекликались, тоже гудел говор и нестройно скрипел басами баян.
Костры, то угасали, то снова, вспыхивали, пугая собой темноту. Казалось, что на яр налетели какие-то фантастические птицы, которые кружатся над ним, размахивают гигантскими крыльями и все пытаются выкрасть огни.
Из палатки, стоявшей неподалеку от самого яркого костра, вышел профессор Буйко. В белом чистом халате, в белой шапочке на голове, он энергичным шагом спустился к ручью, чтобы помыть руки. Он только что закончил трудную операцию, спас от смерти еще одного раненого партизана. За время, проведенное в отряде, профессор окреп, загорел и стал таким же бодрым, как до войны. Часто в шутку говорил, что, дескать, не он лечит партизан, а они его.
У костра в этот момент как раз запели:
— Веселее! Веселее! — крикнул от ручья Буйко.
Сидевшие возле костра оживленно засуетились, и песня как-то внезапно оборвалась.
— К нам! К нам, Петр Михайлович! — закричали у костра, и каждый готов был с радостью уступить профессору свое место.
— Что вы так поете, будто хороните кого!.. — улыбнулся профессор, вытирая платком руки. — Вон где поют! — подзадорил он певцов, кивнув в сторону соседнего костра. Там поднялась волна басов, а над ней высоко-высоко, как золотая струна, звучал приятный тенор:
Песня хватала за душу, волновала, глушила тревогу, рождала мысли, будила силы и бодрила, звала в новые боевые походы.
— Ах, какие удальцы! — весело подмигнул профессор, вслушиваясь в песню.
И вдруг только сейчас он заметил, что все стоят вытянувшись перед ним, точно в строю, ожидая, пока он сядет.
Как-то сама собой выработалась у партизан привычка обязательно вставать в присутствии этого солидного и всеми уважаемого человека в белом халате, хотя этого никто никогда не требовал. И в том, что люди вставали перед ним, не было никакой принужденности. Каждый вскакивал перед профессором с готовностью и глубокой душевной благодарностью. Но Петра Михайловича эти проявления воинской вежливости всегда смущали.
— Да что вы, товарищи! — проговорил он, поспешно садясь там, где стоял. — Садитесь, садитесь! Вот народ.
— Да это мы, Петр Михайлович, песню поднялись послушать, — быстро нашелся один из партизан.
У костра громко засмеялись, обрадовавшись удачно найденному оправданию. А профессор Буйко тепло посмотрел на находчивого партизана. Это был тот самый великан Бовкало, которого профессор освободил на комиссии, приписав ему какую-то несуществующую болезнь. Теперь Бовкало — командир конной группы, бойцы которой и сидели вокруг костра.
Из тех, с кем профессору довелось встречаться во время работы в комиссии, здесь был не только Бовкало. Почти половина конников состояла из обреченных на фашистскую неволю, спасшихся от мобилизации в Германию. Лишь недавно, когда профессор Буйко прибыл в отряд, многие из них узнали, кто был их спаситель.
И не только в этой группе Петр Михайлович встречал знакомых. Их было много и в других подразделениях отряда.
Вон, чуточку поодаль, у пулемета хлопочет приземистый ловкий Васько Чубатый, который сбросил с себя наконец опостылевшую синюю шинель. А ему старательно помогает в мужском пиджаке, с пистолетом на боку, та самая кареглазая боязливая девушка, которой профессор на комиссии в присутствии фон Эндера приписал тропическую малярию.
И профессор невольно улыбнулся ей:
— Ну как, Марусенька, малярия уже не трясет?
— Чтоб она гебитскомиссара трясла! — сверкнула девушка глазами.
— А что, фон эндеры теперь и впрямь трясутся! — подбросил Васько Чубатый.
— Да, Ковпак хорошенько встряхнул их! — вмешался в разговор парень в полосатой морской тельняшке. — Слыхали? Так встряхнул, что и Карпаты задрожали!
— А Федоров? — продолжил Бовкало. — Говорят, под Ковелем сто эшелонов на взрывах в рай поднял!
— В рай, говорите? — засмеялся профессор. Ему были очень по душе партизанские беседы у костра.