На какое-то мгновение Надежде показалось, что теперь он уже не каждому доступен. Но только на мгновение, потому что с нею он был исключительно прост, вежлив и искренен. Надежда еще в институте преклонялась перед его способностями — там уже целый курс был посвящен его методам горячего и холодного проката — и сейчас, слушая его пояснения, радовалась, что ей предстоит работать с таким одаренным человеком.
— Конечно, на первых порах трудновато будет, — сказал Шафорост. — Но Аркадий Семенович поможет.
Аркадий Семенович — это Лебедь, и Шафорост заговорил о нем так, словно был уверен, что Надежда и Лебедь не только знакомые, но и давнишние друзья.
— Башковитый человек! — даже с каким-то восторгом произнес Шафорост.
Надежда, вспомнив встречу в автобусе, остро ощутила, как судьба круто уводила их от взаимной неприязни и, словно нарочно, сталкивала на одной дороге.
Может быть, Шафорост еще и не отпустил бы Надежду, но его позвали на митинг.
Пока Надежда сидела в кабинете и разговаривала с Шафоростом, война как будто отодвинулась от нее и боль разлуки утихла. Но когда она вышла, взглянула на площадь, сердце ее снова облилось кровью.
Заводская площадь бурлила, переполненная народом, и никогда еще столь многолюдное собрание не было таким единодушным. Оно то взрывалось громом возмущения или одобрения, то вдруг умолкало: наступала такая тишина, что каждый боялся даже шевельнуться.
На трибуну один за другим поднимались рабочие. Все были суровы, взволнованны. Говорили кратко, но страстно и гневно.
Выступал дядя Марко. Говорил он мало, так как не любил длинных речей, но каждое его слово, порой неуклюжее и грубоватое, вселяло в слушателей силу и уверенность. Выступал Микола, который под влиянием только что полученного взыскания в своих призывах обходил слово «фронт», но и без того все его поняли, и речь его у всех, особенно у сочувствующей ему молодежи, вызвала бурную реакцию.
И совсем неожиданно для Надежды к микрофону подошел Лебедь. Она не представляла его на трибуне. Ей казалось, что он не способен, выступать перед таким многочисленным собранием. Но опять она была поражена: Лебедь оказался неплохим оратором. Он говорил долго, а речь его не производила впечатления растянутой и была наиболее зажигательной. Особенно взволновали Надежду его последние слова, в которых звучала клятва отдать свою кровь за спасение Родины.
Чрезвычайный митинг протекал необычно. К микрофону подходили люди, которые вначале и не собирались выступать.
Надежда представляла себе множество лиц и чувствовала, как сейчас по всей стране, в городах и селах люди вышли вот так на площади, улицы, объединенные одним желанием, одним стремлением — одолеть коварного врага, и на душе у нее становилось легче.
V
После окончания митинга она поспешила в отдел кадров, чтобы поскорее оформить свои дела. А пока оформляла, на дворе завода произошли большие перемены. Почти все участники митинга рассеялись кучками и, кто в жакетах, а кто без сорочек, сверкая на солнце бронзой вспотевших спин, — лопатами, кирками, топорами уничтожали то, к чему еще утром относились бережно, с нежностью, как к святыне: раскапывали клумбы, газоны, подрубали корни деревьев и через все скверы и парк рыли траншеи для бомбоубежища.
Эта работа действовала на людей угнетающе. Работали молча, будто кого-то хоронили.
Садовник Лука Гурович, который еще недавно предупреждал курильщиков, чтобы не сорили в скверах, не бросали окурки на растения, сейчас выглядел так, словно эти люди у него на глазах уничтожали его близких.
Сначала он попросту бросался в драку. Называл всех сумасшедшими.
— Война, Гурович, ничего не поделаешь, — доказывали ему.
— Цыц, фараон! — так и подпрыгивал садовник. — Где еще та война, а здесь сами уничтожаете. Да знаете ли вы, что такое война? — У меня спросите! Я целых три пережил. Еще в японскую пушкарем был. Но такого не видывал, чтобы война была за тысячу верст, а тут окопы копали. Да еще где? В цветниках!