Девушку звали Любой. Люба Кудрина. Она неотразима. И как хорошо, что я вступился. С ней легко как-то разговорились, будто бы знакомы много лет, хотя только встретились. Мы, оказывается, чуть ли не соседи. Она знает нашего отца. Театральное училище заканчивает. Договорились, что пойдем к ним пить чай. Но тут меня забрали дружинники. Сначала отправили в милицию. Потом в тюрьму. Дали десять суток. Вместо чая у Любы пришлось трое суток пить арестантский. Потом меня выпустили. Ильич вмешался. И то не сразу удалось. На третьи сутки в областной газете появился критический материал «За что наказали парня?» Газету с этой статьей я сохраню. Но кое-какие мысли запишу и в этот дневник. Мне понравилось рассуждение Журкина, корреспондента, который был вместе с Любой. Он пишет: «…Еще в трамвае мне можно было вступить с ними в схватку, которую, если рассуждать здраво, я заведомо бы проиграл. И я не побоялся бы проиграть. Меня волнует другое: ведь это же свои, с которыми я, не обученный технике бокса, должен биться ради их прихоти. Биться со своими? Не понимаю — зачем? Что мы не поделили?! Где наши интересы столкнулись? Нет такого? Поэтому возникает вопрос: свои ли это? Откуда в них этакая безнаказанная разнузданность, разухабистость? В трамвае людей было больше, чем их. И только один нашел в себе смелость вступиться за слабых. Он вел себя прежде всего как порядочный человек, и уж потом как мастер спорта. И за это его арестовали! И кто? Дружинники, возглавляемые старшим группы». Дальше он разбирает поведение Петра Васильевича. Показывает узость его мышления. Они все наказаны. А что толку? Газета, слава. Все это не что иное, как махание кулаками после драки. Сначала оплевали — потом говорим о геройстве. Справедливость восторжествовала. А поначалу она была нарушена! Даже до сих пор не могу себе поверить, что все произошло лично со мной. Считал, сделал доброе дело. А тут, оказывается, какой-то Петр Васильевич имеет на это другую точку зрения: не надо было мастеру спорта ввязываться. Что — мастер спорта не человек? Чурбан бесчувственный! На ринге несправедливость тоже бывает, сталкивался. Конечно, обидно. Но правильно говорит Ильич: вывод здесь один — надо готовиться и выступать так сильно, чтобы в своей победе не оставлять ни судьям, ни зрителям никаких сомнений.
А как быть в жизни? Может, хватит с меня и уехать куда-нибудь подальше? Сомнения и вопросы остаются. Это не мухи, от них так легко не отмахнешься. А Люба?
Среда.
Снова посещаю занятия. Стал известным, своего рода популярным. Все в группе подходят, жмут руки, хлопают по плечам. Ты герой у нас. Молодец! А мне стыдно. Не за себя — за Петра Васильевича. Еще сколько их, таких петров васильевичей? Сегодня после занятий Ильич сказал, что тренировки не будет, и я сразу отправился домой. Сижу, думаю. И вдруг звонок. Что-то не хотелось ни с кем говорить. Может, не брать трубку. Но какая-то сила заставила. Приятный женский голос звучал, вроде, совсем недалеко. Это была Люба. И меня словно током дернуло: ведь хотел не отвечать на звонок! Люба спросила: какие у меня планы. «Может, зайдешь ко мне? Поговорим. Журкин обещал подъехать». Пошел к Любе. Дома никому ничего не сказал: потому что никого не было. Записки даже не оставил. Все равно придут поздно. А я, наверное, вернусь раньше.
Когда я вошел в прихожую, Люба, не то чтобы искренне, а как-то очень радостно, поздоровалась со мной. «Здравствуй, Борис, здравствуй! Я заждалась тебя». И повела меня в свою комнату. На Любе была белая кофта и голубая, с двумя разрезами с боков, юбка. Все исключительно ей к лицу и придавало необыкновенный вид: посмотришь на нее — и глаз отрывать не хочется. Комната у Любы солидная — метров шестнадцать. Модно обставлена. На журнальном столике — газеты, пачка журналов «Театральная жизнь», «Америка», альбом с фотографиями артистов, на тумбочке, возле дивана, портрет известного в области артиста Чубатого. Народный. Посмотрел на обороте — как и ожидал — дарственная надпись: «Очаровательной и ласковой Любаше от н. а. РСФСР Чубатого с пожеланиями наилучших успехов на сцене и в жизни, если она может быть, кроме сцены. С искренним уважением». Дальше следовала витиеватая подпись.