— Ах вон оно что!? — удивился Никаноров. — Тогда другое дело. Роман Андреевич, а может, ей не рожать?
— Никаких советов на сей счет она не принимает. Стоит твердо. Даже удивляюсь, что у дочери такой железный, прямо-таки мужской характер. Не свернешь. Да и взрослые они — пусть разбираются сами.
— Может, вы и правы: они в самом деле взрослые. Пусть разбираются сами. — Никаноров поднялся и прошел за стол, где на пульте замигали светлые огоньки, тоже своего рода сигналы о бедствии.
На том они тогда и расстались, считая виновником не состоявшегося родства один другого. Между ними словно пробежала черная кошка. Они закрылись друг перед другом и больше уже никогда попытки раскрыться не делали. Если уж тайна, которая по логике событий должна была сделать их союзниками, не сделала этого, что может их сблизить? Вроде, каждый со своей стороны и боролся за общие интересы, однако как при игре в карты — каждый остался при своих, в душе обвиняя один другого в чем-то недоведенном до конца. Со временем эта стена неприязни между ними увеличивалась. А потом этот случай с контейнером, который с бракованными деталями отправили на автозавод, снятие с должности начальника цеха.
Вспомнив последний свой разговор с Кудриным, Никаноров вдруг понял решение сына, и оно показалось правильным.
А вдруг, вот сейчас, подумал Никаноров, раскроется дверь и войдет Люба. Поздоровается, приветливо и ласково скажет: «Боря, я согласна». Может ли такое быть? А почему бы и нет? Ну и что из этого выйдет, если рассуждать здраво? Борису отступать нельзя. Такое колесо раскрутилось — не остановишь. Да он и не будет его останавливать. Иначе не поймут. Струсил, скажут. Интересно, была у него встреча с Любой или нет? И не узнаешь теперь. А жаль.
Никаноров неторопливо расставил на столе закуску.
А встреча его сына с Любой состоялась. После кошмара на даче Фокина, Борис видеть не мог Любу. Произошло это случайно. Люба вывернулась с улицы Пискунова и догнала его у магазина «Источник», в котором торговали различными напитками.
— Здравствуй, Борис! — радостно поприветствовала она. — Ты — нехороший. Даже не позвонишь, что приехал. Тебе говорил Вадим, что я к вам приходила?
— Говорил.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, что у меня пропало всякое желание не только звонить, но и встречаться, ходить с тобой, видеть тебя.
Борис шел и думал, как радостно, мило она поздоровалась — действительно артистка. Он краем глаза смотрел на женщину, ближе которой совсем недавно у него никого не было. А теперь — такое отвращение к этим златокарим глазам, к длинным, словно наклеенным ресницам, к сочным ее губам, к упругим грудям, ко всей этой женщине, подарившей ему столько незабываемых минут. Неужели это возможно? Правильно говорят: «От любви до ненависти — один шаг». Так хочется влепить ей пощечину и, глядя ей в глаза, сказать: «Ты, Люба, мерзость». Если так скажешь, это все — конец. И он опять краем глаза посмотрел в ее сторону и увидел четкий профиль, нежную кожу шеи, большие — и не наклеенные, а свои, ресницы — желание дать пощечину пропало. Что же это со мной? Может, я зря так резко? Может, она и не виновата? И вообще у них ничего не было. «Свежо предание, а верится с трудом».
Взгляды их встретились.
— Ты серьезно? Что с тобой, Боренька? Разговариваешь со мной таким тоном, будто я совершила невесть какое преступление. — Люба попридержала его за сумку. — Объясни, пожалуйста, если можешь, в чем дело?
— Это ты должна мне объяснить.
— Что? Что я должна тебе объяснить?
— Тебе нечего мне объяснять?
— Совершенно.
«Странно, — подумал Борис. — Она ко всему еще скрывает».
Борис шел и некоторое время молчал, не зная, говорить ей о даче или нет? Но потом решил: раз уж встретились, видимо, это судьба, значит, надо говорить обо всем честно, а не ждать от нее самой признания. Не дождешься.
— Что, ты скажи мне, Боря, что я тебе должна объяснить? — «Неужели он узнал от кого-то про ночевку у Чубатого или про ассистента режиссера? — с ужасом подумала она. — Если это так, видимо, конец. Борис мне не простит ни за что. Он не из тех, кто может прощать».